— Боюсь, что у тебя ничего не выйдет, — после некоторой паузы с грустью сказал Боэций. — С моей стороны почти вся эта стена — сплошная скала... Да если бы ты даже и сумел пробить её, мой дорогой друг, всё равно это было бы бесполезно. Вчера меня заковали в кандалы и приковали к кольцу, вмурованному в стену.
У Максимиана перехватило дыхание, а на глазах появились слёзы. Он так долго шёл к этой цели — и всё оказалось тщетно! Боэций, удивлённый его молчанием, снова окликнул Максимиана и попросил рассказать о новостях:
— Как поживает Беатриса? Симмах? А что слышно о том доблестном юноше, твоём друге?
— Он погиб на судейском поединке, принцепс сената арестован, а твоя дочь стала моей женой, — коротко, чтобы не разрыдаться, поведал Максимиан.
На этот раз замолчал Боэций, и Максимиан, который успел вынуть один кирпич, явственно услышал, как горестно он вздыхает. Но когда бывший магистр оффиций заговорил снова, его голос прозвучал спокойно и ласково.
— Надеюсь, что ты сумеешь сделать её счастливой! Как жаль мне твоего бедного друга! — Он сделал небольшую паузу, после чего продолжил чуть более деловым тоном: — А теперь, Максимиан, слушай меня внимательно. Мою жизнь уже не спасти никому, но есть нечто такое, что спасти ещё можно...
— Говори, Северин Аниций, говори!
— Я сумел написать свой последний трактат, который назвал «Утешение Философии», и это лучшее, что мне удалось сделать в своей жизни. Той щели, которую ты уже проделал в стене, вполне достаточно для того, чтобы передать тебе эти таблички. А уж ты позаботься о том, чтобы они стали достоянием тех, кто ещё способен мыслить в этом несчастном королевстве...
— Хорошо, — тут же согласился Максимиан, после чего послышался звон цепей, и вскоре в проделанную им щель одна за другой пролезли пять табличек.
— Там пять книг, хотя я хотел бы написать и шестую, — задыхаясь от напряжения, вызванного усилием, предпринятым для того, чтобы дотянуться до щели в стене, проговорил Боэций. — Надеюсь, что хотя бы это мне ещё удастся сделать...
— Когда ты напишешь её, я обязательно приду и заберу, — пообещал Максимиан.
— Прекрасно. Я слышу шаги, так что положи кирпич на место.
Максимиан поспешно проделал это, но не ушёл со своего постамента, а продолжал прислушиваться к тому, что происходило в камере. Голоса доносились настолько глухо, что он уже с трудом разбирал отдельные слова. Ему подумалось, что один из голосов явно напоминает голос Тригвиллы, но дальше началось то, после чего он соскочил вниз и отчаянно зажал уши руками. Из-за стены послышался дикий, обезумевший крик боли — и в этом крике он едва признал голос Боэция.
Глава 28. ПОСЛЕДНИЙ ФИЛОСОФ
— «Те дураки и глупцы, которые плачут о мёртвых. Юности вянет цветок, надо бы плакать о ней!» — задумчиво бормотал Кассиодор, прохаживаясь по залу. С озабоченностью и довольно необычной на его лице жалостью он посматривал на Амалабергу, глаза которой имели отсутствующее выражение.
— Я не плачу, — едва слышно сказала она побелевшими губами. — Я не умею плакать...
— И очень жаль! — внезапно взорвавшись, выкрикнул магистр оффиций. — Своим упрямством и удивительной, просто-таки нечеловеческой бесчувственностью ты добьёшься несчастий и на свою и на мою голову!
— Ах, если бы я могла это сделать! — Только теперь в её голосе блеснул проблеск выражения.
— О да, я знаю, что ты ходила к королю. И что же? Чего ты хотела добиться — моей головы? Или головы своего отца? Откуда такая неистовая жажда мести, ведь те, кто повинен в отравлении этого юноши, давно мертвы?.. А вчера по моему личному приказу в одном из тёмных переулков как последнюю собаку закололи Опилиона.
Это была ложь, хотя если бы Амалаберга высказала такое желание, Кассиодор ни минуты бы не колебался, прежде чем отдать подобное приказание. Однако она в этот момент подумала совсем о другом.
— Но живы те, по чьему приказу это было сделано!
— Значит, ты, подслушав наш разговор с твоим отцом, хочешь погубить нас обоих? Его — отравить на нашем свадебном пиру? А меня заколоть кинжалом в супружеской спальне? Ну, ответь же наконец внятно: ты этого хочешь, да?
Если бы в этот момент кто-то ещё, кроме Амалаберги, увидел магистра оффиций, то был бы весьма поражён его искренней взволнованностью, покрасневшим лицом и дрожащим голосом. Куда девался надменный придворный, который даже в присутствии короля ухитрялся иметь самый непринуждённый вид!
— Нет, — вдруг ответила Амалаберга, неподвижно сидевшая в кресле перед яростно прохаживавшимся Кассиодором. — Теперь я этого уже не хочу...