— Знаешь, дядюшка, — вдруг заговорил Пенелон, приближаясь к Теодориху и бесцеремонно дёргая его за рукав, — мне почему-то кажется, что теперь не ты должен молиться Господу Богу, а Он тебе!
— Что ты несёшь? — устремив на него хмурый взгляд, хрипло спросил король. — Почему?
— Да потому, что благодаря твоей светлейшей мудрости Господь Бог проводит сейчас время в куда лучшей компании!
Это был настолько дерзкий намёк на три недавние смерти Боэция, Иоанна I и Симмаха, что Киприан даже поперхнулся, а Кассиодор бросил быстрый взгляд на короля.
— Всемогущий король! — возопил Тригвилла, поднимаясь со своего места, и его примеру, но только молча последовал Конигаст.
— Молчать! — вдруг рявкнул Теодорих. Всем молчать и пусть говорит шут!
— А я хочу выпить! — вдруг заявил Пенелон.
У меня есть тост!
По молчаливому знаку Теодориха один из слуг подал шуту чашу с вином, и тот, отважно взгромоздившись на стул, вдруг заплакал.
— Господи, спаси и помилуй это несчастное государство, в котором мой бедный король уничтожает лучших из лучших, оставляя вокруг себя одних предателей! Кто поможет ему в трудную минуту, кто даст ему умный совет? Ведь он отправил к Богу тех, кто прославил его царствование, а не тех, «чья память порастёт травой забвения»!
Пока Пенелон, запрокинув назад голову и отчаянно дрожа всем телом, пил свою чашу, в зале повисла такая тишина, что присутствующие могли слышать собственное дыхание. Глаза четырёх сотрапезников боязливо устремились на лицо короля, но тот смотрел совсем не на шута.
Незадолго до тоста Пенелона слуга поставил перед королём блюдо с гигантским осётром. Нижняя губа рыбы была прикушена, а вместо глаз вставлены блестящие чёрные оливки. Благодаря этому голова рыбы производила очень странное впечатление, и теперь широко раскрытые глаза Теодориха с безумным ужасом были устремлены на неё. Король отчаянно приподнялся с места и принялся тыкать пальцем в сторону рыбы, отодвигаясь от стола всё дальше и дальше.
— Симмах, Симмах! — кричал он. — Прости, ради Христа, прости!
Тут какой-то суеверный ужас охватил и всех присутствующих, ибо они знали, что принцепс сената в отличие от Боэция и Иоанна I был казнён через отсечение головы. Тригвилла бросился к рыбе, словно и впрямь надеясь узнать в её голове голову Симмаха, Конигаст жадно припал к чаше с вином, а Киприан принялся горячо молиться Кассиодор побледнел не меньше самого короля и на несколько мгновений прикрыл глаза, ощущая сильное головокружение.
А Теодорих, продолжая кричать, бросился вон из зала и уже где-то там, за порогом, потерял сознание, упав на руки своего придворного врача Эльпидия.
Кассиодор провёл всю ночь без сна, а на следующее утро обнаружил в своих волосах первые седые пряди. Когда он явился во дворец, то узнал, что Теодорих тяжело болен кровавым поносом и чуть ли не ежечасно впадает в бред, продолжая умолять принцепса сената о прощении. Через три дня король умер, и в соответствии с его последним приказанием всё конфискованное имущество было возвращено семьям Боэция и Симмаха.
Глава 30. СПАСЁННЫЙ КОНТРАКТ
Теодорих был похоронен в роскошном мавзолее, представлявшем из себя круглую двухэтажную капеллу, увенчанную крестом из цельного гранита. По всему ярусу первого этажа были сделаны ниши, в одной из которых находился центральный вход, а второй этаж был окружён балконом с решетчатыми перилами. Внутри этой капеллы в центре зала стояли четыре колонны, поддерживавшие вазу из порфира, где и покоились останки одного из самых знаменитых варварских королей, который под именем Дитриха Бернского вошёл в германский эпос о Нибелунгах.
После его смерти в Остготском королевстве наступили смутные времена. На королевский престол взошёл десятилетний внук Аталарих, регентшей при котором стала его мать Амаласунта. К тому времени ей исполнилось всего двадцать восемь лет, и она славилась своим умом, образованностью, решительностью и красотой. Впрочем, этого оказалось недостаточно, чтобы усмирить недовольство готских герцогов, не желавших видеть на троне женщину. Одно время она даже собиралась бежать в Константинополь под защиту императора Юстиниана, чем очень обеспокоила его жену сорокалетнюю императрицу Феодору, которая совсем не желала видеть при византийском дворе такую опасную соперницу.