— А мы вообще — другое дело. Мы страшно далеки от общества, принцесса, даже когда рассуждаем о нем. И нам действительно нет нужды в социальных экстремумах. Нас все время, всю жизнь — и сейчас в особенности — испытывает экстремум, предложенный самой природой, не мы его выбирали, и от испытания нам никуда не деться. Поэтому нечего кокетничать, нужно действовать.
— Что вы называете кокетством?
— Да все, что угодно, — скромно сказал Хурру. — Все, что начинается со слов «ах, какой я». Одни матерятся — «ах, какой я грубый, какой циничный». Другие трусят и спасаются бегством. «Ах, какой я нежный, какой я бесценный». Третьи бессмысленно лезут на рожон — «ах, какой я смелый», бездельничают — это значит мудрый, корчат странные рожи и делают невообразимые глупости — это символ загадочности… Этот «ах» предназначается для окружающих. Но мирозданию, в отличие от толпы, плевать на нашу грубость так же, как и на нашу загадочность. Мы — какие бы мы ни были — за свой «ах» ничего не получим. Поэтому нам можно вообще не ахать.
— Кажется, понимаю, — задумчиво сказала Лайме. — Булавка в седле — «ах, какая я мстительная и коварная». Мелко. Действительно, стыдно. Так это, получается, обыкновенный стыд? Поступить мелочно — значит, признать перед всеми, что у тебя нет сил на большой и щедрый поступок… Берегитесь меня, я маленькая крыса! Не загоняйте меня в угол — укушу! Я поняла, сан. Становятся крысами быстро, с первого испытания сил. Но каждая крыса до последней возможности стремится обмануть других, утверждая, что она — лев. Мы видим друг друга сквозь маски, мы знаем, сколько в нас есть сил и духа… нам нет смысла притворяться львами, и уж вовсе никакого смысла притворяться крысами.
— Молодец, — сказал Хурру. — Умница. А главное — нам нечего стесняться друг друга. Предположим, я крыса. Ну и что?
Мимо них проехал дан Син, до того о чем-то оживленно беседовавший с королем. Тигр все это время мирно дремал в седле с другой стороны от повелителя, но теперь проснулся и с любопытством оглядывался по сторонам.
— Пересекаем границу Умбрета и Ротоны! — крикнул Син, придерживая лошадь. — Вон у тех кустов!
Кабаль обернулся.
— Значит, сегодня опять ночуем в Ротоне, — сказал он. — Как мало я на этот раз пробыл дома!
— Спрятал бы ты этот рубин, — досадливо сказал Син. — Он тебя гипнотизирует, а ты, как кролик, на него таращишься.
— Ты еще скажи, что он меня съест, — усмехнулся Кабаль. — Старый камень, на нем столько слоев наложено — можно десять лет смотреть. Светлая грусть, любовь, вдохновение, пламенный катарсис — я там в глубине душой отдыхаю.
— Ротона, — отстраненно сказала Лайме. — Маму бы повидать. Как вы думаете, сан, мы ее еще застанем?
— Вряд ли, Лайме, — прямолинейно сказал августал. — И вряд ли мы вообще поедем через Пяастиэ. Нам удобнее взять севернее.
— А догнать мы ее не можем?
— Не знаю. Не стану гадать.
— Рассвет, — грустно сказала Лайме. — Новый экстремум. Его боятся, потому что может не хватить сил с ним справиться, и окажется, что это слишком дорого, слишком сложно для тебя. По сравнению с Рассветом ты — крыса. Обидно. Становишься злым. Пытаешься унизить Рассвет. Ничего не получается. Ты все равно крыса. Тогда становишься совсем злым и начинаешь унижать остальных, чтобы чувствовать себя по крайней мере самой главной крысой. Маленьким крысиным королем. Правильно?
— Правильно, — кивнул Хурру.
— Но кто может справиться с Рассветом? — Лайме помолчала. — Понимаю. Да, это трудно. Сан, а боги боятся перемен?
— Наверное, боятся, — сказал Хурру. — Если бы я стал богом, я бы боялся. Боги большие, их экстремумы несут слишком много ответственности. Наверное, это страшно для нас, детей.
— Сан, а что будет с Эртайсом после Рассвета? — тихо спросила Лайме. — Он умрет? Или просто перестанет быть богом? Или как в легенде — уйдет в далекую страну на Западе, где живут старые боги?
— Не знаю, — честно сказал Хурру. — Но есть легенда, что ровно за месяц до Заката бог-Свидетель спускается на землю, чтобы последний раз обойти мир, который создал. Чтобы награждать, карать и просто полюбоваться своим творением напоследок. Иногда с ним спускаются и другие боги. В частности, есть предположение, что в этот раз с Эртайсом может спуститься Эдели. В конце концов, карать и награждать — его основная задача.
— Сан, — сказала Лайме, — я трусиха. Наверное, я боюсь перемен. Наверное, я не выдержу. Сан, когда кто-то из вас войдет в Храм, что… что будет со мной?
Хурру долго молчал.
— Не знаю, — сказал он наконец.
Мертвые города Побережья смотрели на заходящее солнце. А может быть, это солнце смотрело на опустевшие города.
Здесь ничего не было разрушено. Не было пожаров и погромов, убийств и грабежей. Жители просто погасили очаги, затворили ставни и ушли. Остальное человечество, отвлеченное своими тревогами и страстями, не успело заметить — куда?
В городах властвовали кошки и чайки. Собаки и лошади тоже ушли со своими старшими друзьями.
На пристани в Нараэто к сигнальной мачте был приколот листок бумаги. Так оставляют записку другу на двери дома. Рядом стояла детская оградка на колесиках. В таких оградках самых маленьких детей учат делать первые шаги, держась за прутики. Оградка, конечно, была пуста.
Горбоносая чайка протяжно вскрикнула и спланировала на плиты набережной. Гордая тощая кошка презрительно отвернулась, хоть и была голодна. Они с чайкой были, пожалуй, равны по силе, но драться никому не хотелось. Кошка рассчитывала поискать рыбу, выброшенную на берег волнами. Чайка добывала рыбу прямо из волн.
Ветер шевельнул листок, и тот едва слышно зашелестел. Кошка нервно обернулась, поняла, в чем дело, встала и независимо ушла вдоль берега, покачивая рыжими бедрами. Чайка склонила голову набок и подошла поближе, словно желая прочитать записку, оставленную неизвестно для кого.
На листке было написано:
«Солнце над морем!
Тихо и чуточку страшно.»
И все.
Чайка недоуменно крикнула, взмахнула крыльями и улетела.
Инге Халлетон работал не покладая рук. Он был смертельно оскорблен тем, что его бросили. Ведь он клялся никогда больше не прикасаться к мертвым конструкциям! Клялся всю жизнь бороться с механистикой!
Но его оставили, бросили, предали! И теперь он, сцепив зубы, работал в совершенно пустой алхимической лаборатории. Он понял, что энергии Смерти может противостоять только энергия Жизни. Он поклялся еще раз, поклялся самому себе — он высвободит непревзойденную Силу Жизни, станет сильнее, стократ сильнее, и догонит ушедших у самого края Рассвета!
Он неплохо разбирался в алхимии неживого, но алхимию жизни изрядно запустил. Теперь преподавателей рядом не было, и во многом приходилось разбираться самостоятельно. А Великую Алхимию, умение творить саму Жизнь, семикурсники вообще еще не проходили. Эту часть Искусства изучали аспиранты, и то не все, а особенно интересующиеся.
У него получалось неплохо. Он правильно догадался, как следует омыливать жиры, и теперь работал с азотной кислотой, принцессой кислот. Королева-плавиковая упорно не желала его слушаться.
К сожалению, рядом не было преподавателей. И мудрого сана Хурру уже несколько дней не было в Умбрете. И никто не предложил Инге Халлетону найти на полках и почитать полезную книгу «Реторсирующие соединения и деграданты». И о многих заведомо неверных направлениях научной мысли, перечисленных в этой книге, адепт Халлетон даже не догадывался.
В частности, он не читал главу «Азотнокислые эфиры тримонадных спиртов». И тревожная Формула Синтеза С3H5(ONO2)3 ему ни о чем не говорила, хотя рассчитал он ее правильно и надлежащим образом вывел у линии Концентрации голубым мелком. И свечи горели правильно.
Синтез прошел успешно.
Халлетон был еще на шаг ближе к берегу Рассвета.
Он с торжеством выхватил большую колбу с желтовато-прозрачной, густой и тяжелой жидкостью из зажимов. И ликующе, с эффектным стуком поставил ее на металлический стол.