Поэтому Уртханг все время ехал в хвосте отряда. И рядом с ним всегда были еще два-три офицера. Один, как правило — Томори. Остальные менялись, в зависимости от того, в каком порядке двигались сейчас их когорты.
Только что Вульдарф Хабринкш, командир третьей когорты, вернулся к обозу, одновременно отпуская оттуда Шольта, который двинулся в хвост колонны, на ходу проверяя построение своих людей. А Норчиг Норшир ушел вдоль колонны по правой стороне дороги, чтобы навести порядок. У первой когорты, по обычаю — самой боеспособной, имелось слабое место. Тоже по обычаю. Она терпеть не могла строевых упражнений, и поэтому любое перестроение выполняла со скандалами и путаницей, как на базаре.
— Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь? — спросил Томори.
— О чем?
— Ты думаешь, как жалко, что шатер накрылся. А то наловить сейчас сержантов первой когорты — и в шатер, и в шатер!
— Правда твоя, — согласился Уртханг. — А знаешь, о чем я еще думаю?
— Ну?
— О том, что шатер им все равно не помог бы. Думаешь, мало они его чистили? Нет, Тори, первая когорта — это не лечится.
— Хо, а что в этом мире лечится? — философски сказал Томори.
— Триппер, — философски ответил Ник. — Если не запускать.
От штабного фургона подъехал Глиста. Зрелище подъезжающего Глисты до сих пор радовало капитанский взгляд. За него хотелось брать деньги. Много денег. И пускать на спектакль не всех, а только особо заслуженных.
Во-первых, его балахон в седле производил совершенно чудовищное впечатление. Как будто нищенскую торбу размером в человека поставили зачем-то на спину несчастному животному. И она теперь там мотыляется. И скоро упадет.
Во-вторых, укрепляя подозрение о скором падении, Глиста сидел криво. Настолько криво, что казалось, будто у него левая и правая сторона вообще разной длины. Когда он вдруг переставал крениться вправо и начинал крениться влево, у Ника екало сердце.
В-третьих, из всех предложенных ему лошадей Глиста без разговоров выбрал немолодого чубарого мерина. Это было достойно пера. Не понять только, летописца или живописца. Как только Глиста, сдержанно говоря эвфемизмы, поднялся в седло, как выяснилось, что пятна и подпалины чубарого по цвету совпадают с пятнами и подпалинами на глистьем балахоне. Теперь чубарый выглядел благородным белым, которого нерадивый наездник долго гонял по болоту.
Тем не менее, конем своим Глиста был очень доволен, ласково звал его Мерзавчик и кормил волшебными травками. Конь тоже сильно привязался к магу, хотя злоязычный Томори и говорил, что это, значит, травки были еще те. Он, Томори, таких тоже видел — ни дня без травки.
Глиста добрался до офицеров, развернул Мерзавчика и поехал рядом. Спектакль закончился.
— Я новости привез, — сказал он, шмыгая и сопя. — И еще я, кажется, простыл. Буду вечером лечиться.
— Как можно простыть по такой жаре? — возмущенно поразился Томори.
— Именно по жаре, — сказал Глиста. — Здесь распаришься, а в фургоне сквозняк дикий. И убрать его нельзя, вытяжка ведь нужна, а то мы там очумеем от курений.
— Какие новости? — спросил Уртханг. — По маршруту или по претендентам?
— А что по маршруту? — Глиста пожал одним плечом. — С маршрутом все нормально. Претенденты, конечно. Сразу могу тебя порадовать: гроссмейстер Коллегии, очевидно, действительно сошел с ума. Предельная неустойчивость ментальной картины его сознания, которая отмечалась в начале саира, теперь показывает все признаки распада личности. Он, кажется, уже плохо видит мир. У него все троится и расплывается перед глазами. Точный диагноз поставить не могу, потому что экран у них очень сильный. Почти в пять раз сильнее нашего.
— Ответного дерьмопада боятся, сволочи! — агрессивно сказал Томори.
— Уж я не знаю, чего они там боятся, но ментальные тени я отследить еще могу, а пролезть внутрь не рискну, — сказал Глиста. — Так что радуйся, один претендент у нас чокнутый. Если это тебя радует.
— Не уверен, — прохладно сказал Уртханг. — Лучше б он совсем умер.
— Насчет умер, — компетентно сказал Глиста. — Есть у нас и умер. Совсем умер генерал ордена Эртайса. То есть насмерть умер, тебе на радость.
— Вот это да! — Томори сделал такое движение, что потерял правое стремя. — Норма-ально! Я так понимаю — не от старости?
— Правильно понимаешь, — сказал Глиста. — От холодного железа.
— И кто же теперь?..
— Пока неясно. Но сегодня они, кажется, тоже не выступят. И последнее… только мне говорить не хочется.
— Да говори уж, — проворчал Уртханг.
— Сегодня твой Джави покинул пределы Дамирлара. Полагаю, вопрос о том, можно ли это считать охотой или военными играми, следует закрыть. Он идет на Восток, капитан.
— Я понял, — кивнул Уртханг. Лицо его оставалось бесстрастным.
— Я тогда поехал обратно? — спросил Глиста, скособочившись на другую сторону. — Я себе отвар грею, сейчас долбанем по простуде.
— Езжай, — сказал Уртханг, пристально глядя вдаль.
— Мерзавчик, именем Пантеона — левое плечо вперед! — попросил Глиста и ускакал, обходя хвост колонны по правую руку.
— Пантеон, — задумчиво сказал Тори, словно что-то вспоминая. — Ник, как ты думаешь — откуда остальные боги берутся?
— Не понял? — Уртханг все смотрел вперед, в сизое марево горизонта.
— Ну, Свидетель — это понятно. А вот все остальные откуда? В Храме выдают? Или он их сам создает? А тогда зачем? Да что ты там уже увидел?!
— Вон видишь — светлое пятнышко? Три пальца влево от дороги?
— Ага. Ну и что это?
— Это скала Сокола. Завтра увидим Пстерские горы.
— Во как, — серьезно сказал Томори. — Однако быстро идем.
— Остальные придут неизбежно, — сказал Ник. — Откуда — не суть важно.
— Какие остальные? — удивился Томори. Он уже успел забыть, о чем говорил. — Остальные — кто?
— Остальные боги, — грустно сказал Уртханг. — Понимаешь, никакой бог не в состоянии долго выдерживать одиночество, Тори. Никакой. И вообще… негоже богу быть одному.
Жрец храма Эдели в Гезрее, что на севере Хигона, ушедший рано утром с двумя незнакомцами, и к самому вечеру не вернулся. Верховный жрец храма начал было волноваться, а потом махнул рукой. Не маленький уже, небось, не потеряется. Но чтобы быть справедливым, приказал послушнику завтра заглянуть в городскую лечебницу, на кладбище и в тюрьму, а если там пропавший жрец не обнаружится — назначить ему малое покаяние на четвертый азирим.
Понтифекс Брега оглядел притихших куриалов и начал читать:
— Всем истинно верующим, кто усомнился в последние дни, как же именно следует вести себя перед лицом Заката, перед судом господа нашего Эртайса — благословение наше и наставление. Мы разъясняем и полагаем незыблемо, что Закат есть воля Господня, и противиться ему будет нечестивой ересью. Однако каждый праведный может и даже обязан всеми силами своими споспешествовать замыслу Господню, что зачтется ему превыше покаяния и молитв, наравне с благими деяниями. Оттого наставляем вас не впадать в грех гневливости и не предаваться пороку, но смиренно исполнить все, что назначено легендами и предначертаниями от Господа нашего. И благоволение Господне да пребудет с тем, кто исполнит начертанное. Милостью Эртайса понтифекс Брега разъяснил.
Понтифекс свернул свиток и положил на стол.
— Благословляю вас, братья мои, — сказал он и направился к выходу.
— Погодите, Брега! — крикнул Блудиспех, примас Хигона. — В вашем разъяснении нет главного! Споспешествовать Закату, исполняя начертанное — это тихо сидеть в углу, крушить все вокруг, приближая Закат, или исполнить предвещание о Рассвете?
Брега на секунду замедлил движение, полуобернувшись к курии.
— Мне казалось, там сказано все, — чистым голосом сказал он. — Ищите в сердце своем.
И он вышел из зала.
Он торопился. Его ждали кони и слуги.
Понтифекс, непристойно семеня, слетел по витой лестнице и бросился к малому выходу. Хламида сильно мешала.