Когда оказываюсь между третьим и вторым этажом, неожиданно распахивается дверь и выскакивает молодой, еврейского вида, старший лейтенант. Он бросается на меня и начинает избивать с такой яростью, что я, обливаясь кровью, падаю на пол. Пнув меня несколько раз, хватает за волосы и за воротник и тащит по лестнице на улицу. Мы, наверное, представляем собой занятное зрелище: все больше любопытных и довольно улыбающихся русских собирается на нас поглазеть. Каждому ведь приятно, когда «зло» оказывается наказанным. Задыхаясь от ярости, старший лейтенант конвоирует меня в ближайшее отделение милиции. Наверное, у него была мысль застрелить меня в подъезде — так, по крайней мере, мне там показалось. Но при мне не было ничего ворованного, и он оставил меня в живых. Позже я узнал, что несколькими днями раньше в этом доме была совершена кража со взломом. Моим коллегам повезло, по-видимому, значительно больше, и этот офицер, вероятно, оказался в числе жертв. Надо сказать, что все, исключая моего отца, считали кражу у русских героическим и справедливым поступком, и многие кенигсбержцы, как правило совсем молодые, уже давно освоили это ремесло, чтобы обеспечить себе шансы на выживание. Только никто, конечно, другим о совершенном взломе не рассказывал, и поэтому было неизвестно, от каких мест следовало держаться подальше. На сей раз мне не повезло, а значит меня, как это было с некоторыми кенигсбержцами, ждет скорый суд и отправка в Россию, в трудовой лагерь. Так обычно поступали с пойманными ворами.
Но все оборачивается иначе. Оказавшись в отделении, мой старший лейтенант никак не может успокоиться. Поставив меня перед собой, он безостановочно и взволнованно излагает происшествие милиционеру. Тот немного старше лейтенанта и кажется совершенно невозмутимым. Замечаю, однако, что его попутно заданные вопросы раздражают старшего лейтенанта еще больше. Он снова выходит из себя и набрасывается на меня с кулаками. Еще раз пытается найти ворованные вещи, особое внимание уделяя моей сумке с инструментами. Но отмычек, к моему великому счастью, не находит. Все яростнее кричит, притискивает меня к стене и начинает раздевать. Приспускаю штаны в надежде на то, что признак нашей общности смягчит его ярость. Но куда там. Он хватает меня за волосы и начинает бить затылком о стену до тех пор, пока у меня не подгибаются колени и я не сползаю на пол. Затем он возвращается к столу милиционера.
Еще не вполне придя в себя, вижу, как милиционер неохотно усаживается за пишущую машинку и начинает печатать то, что офицер ему зло и возбужденно диктует. Проходит некоторое время, прежде чем они заканчивают, и мой мучитель размашисто расписывается в протоколе. После этого исчезает, высказав напоследок какую-то угрозу — вероятно, по адресу милиционера. Трудно не заметить неприязненного отношения милиционера к старшему лейтенанту. Может быть, милиционер антисемит или ему не понравилась сама сцена, а может, все дело в отсутствии улик.
Сидя в углу, пробую угадать, как будут разворачиваться события. Время от времени принимаюсь объяснять милиционеру, что ничего не крал. Он не отвечает. Так проходит несколько часов, а потом, по-видимому перед окончанием своего дежурства, милиционер подходит, держа в руке показания офицера, и что-то строго говорит. До меня доходит общий смысл его слов: «Ступай, но не вздумай еще раз попасться этому офицеру, не то и у меня будут неприятности». После этого он разрывает оба листка с подписью истца, открывает дверь и выпускает меня на свободу.
Человечность милиционера и ненависть еврейского офицера — все это плохо укладывалось в голове.
Вода и электричество
Я выдумал такую уловку: выбрав дом, к которому уже было подведено электричество, я отсоединял одну фазу на распределительном щитке, находившемся, как правило, у входа, ждал, пока у щитка не соберутся беспомощные жильцы, и появлялся, как бы случайно. «Специалиста» радостно приветствовали, и я с напускным великодушием предлагал свою помощь. После многозначительных манипуляций с контрольной лампой устранял неполадку и требовал вознаграждения. Несколько раз эта проделка удавалась, но однажды я попал в дом, в котором жил русский электрик. Он разгадал мою уловку и вытолкал меня из подъезда взашей. После этого выдумка со щитком утратила в моих глазах свою привлекательность, и я переключился на изготовление антенн. Они представляли собой куски проволоки, натянутые между двумя фарфоровыми изоляторами — и ничего больше. За них давали по полбуханке хлеба. При всех стараниях, однако, этого не хватало, чтобы прокормить троих, по крайней мере, на несколько дней не хватало.
Отношения с отцом по-прежнему оставались крайне натянутыми. Нелегко воспроизвести наши перепалки, от которых было тяжело обоим. Мы постоянно стремились оправдать друг перед другом собственные взгляды на жизнь: его сомнительная пассивность и моя сомнительная активность должны были посредством еще более сомнительных философских конструкций предстать как хорошее или дурное, правильное или неправильное поведение. Отец рассуждал о том, что зло гибельно, ибо всегда рождает зло (цитата из «Валленштейна» Шиллера. — Примеч. пер.). Здесь я усматривал намек на свои занятия воровством. Он говорил о воздействии на мир мудрецов, которое постоянно умножает в нем гармонию и любовь. Кумирами отца были непротивленцы вроде Ганди и Будды, а моими — такие люди действия, как Моисей и Вильгельм Телль. Правда, отец был Ганди лишь постольку, поскольку мало что делал; а я Моисеем — поскольку обворовывал русских «египтян», но кому удавалось достичь высот своих кумиров? Изо дня в день мы решали вопрос: всегда ли следует ориентироваться на благородные образцы поведения или в нашей экстремальной ситуации требуется что-то иное? правильно ли и благородно ли умереть, ничего не делая, вместо того чтобы красть и остаться в живых?
Но умирать отец, слава Богу, пока не собирался. Он выходил из себя, если ему казалось, что мой кусок хлеба толще. Делила наш скудный рацион мама, учитывая при этом, что для моей работы и прочих предприятий требуется больше калорий, уже не говоря о том, что о продлении юной жизни она заботилась сильнее. Отец ненавидел меня за подобную «несправедливость», а я ненавидел его за эту ненависть. Висела в воздухе, хотя и редко звучала его претензия к нам, которую я теоретически признавал законной: раз при нацистах, благодаря его существованию, нас не отправили в газовые камеры, при русских нам надлежит заботиться о его выживании. Но нельзя было, конечно, требовать от нас уплаты по этому счету, к тому же существовал ведь и моральный долг заботиться о членах своей семьи. При Гитлере это должен был делать он, при Сталине — я. Мне хотелось лишь побудить его активней участвовать в нашей общей борьбе за жизнь. Но говорить с ним на эту тему было тяжело, тем более что он умел лучше формулировать свои мысли. После споров у меня всегда оставалось чувство дискомфорта, отчего положение становилось еще хуже.
Затем отец и вовсе пал духом и больше ничего не хотел делать. У него пропало желание вставать с постели. Жалко было смотреть, как он исхудал. Наша жизнь, между тем, стала более сносной, чем раньше. Нам даже разрешили занять комнату на первом этаже дома на Бетховен-штрассе, населенного только русскими. Это был один из немногих чудом уцелевших домов. Но за проживание здесь нам пришлось взять на себя дворницкие обязанности. Мы очень радовались новому жилью. Мы бы не выжили, если бы предстояло провести еще одну зиму в неотапливаемой квартире. Правда, пока мы совершенно не представляли себе, чем топить, но главное, у нас было наконец по-настоящему изолированное помещение.
С некоторых пор больше не нужно было носить воду ведрами с Луизенваля — повсюду имелись гидранты. Однако справлять нужду по-прежнему ходили в ближайшие развалины, отчего растительность здесь была буйная. Впрочем, жильцы нашего дома практиковали другой метод: в полу одной из кухонь первого этажа, довольно сильно поврежденной и неиспользовавшейся, пробили дыру в подвал… Куча росла, конусообразно вздымаясь к потолку, так что впоследствии пришлось бы пробивать новое отверстие, если бы одно событие не положило конец этой практике. Здания города постепенно не только электрифицировали, но и подключали к водопроводной сети, и однажды, вернувшись домой, я оказался свидетелем того, как жильцы беспомощно собрались на улице, а из здания доносится веселый плеск. Неизвестные умельцы подсоединили наш дом к водопроводу, и из всех неисправных и отвинченных кранов, а также из самих труб струями била вода. Жильцы совершенно растерялись и встретили меня как спасителя. Чувствовалось, что от меня ожидают действий, ведь я в конце концов был их «специалистом». Я поинтересовался у майора со второго этажа, закрутили ли главный вентиль, который должен находиться где-то в подвале. Он ответил отрицательно и несколько смущенно добавил, что туда не пройти. Догадываясь, что он имеет в виду, я тем не менее кинулся вниз. Воды в подвале было уже по колено, а на поверхности плавало дерьмо. Прорыв трубы или свернутый вентиль находился как раз под той самою кухней, и теперь отсюда тугой струей била вода. Этой струей и размыло кучу, поднявшуюся до потолка. У меня, естественно, не было иного выхода, как снять ботинки и носки, а заодно и штаны и заняться поисками главного вентиля в бурой жиже. Не сразу мне удалось найти наконец проклятый вентиль и перекрыть воду. Под многократное «otschen karascho» я вылез из вонючей жижи, довольный, что оправдал всеобщие ожидания. Пользуясь случаем, я объяснил соседям, что не стоит дальше использовать кухню для… и т. д. Они покивали головами, и с тех пор я чаще стал встречать в развалинах даже господина майора.