Неправда, сказала она себе. Джек и Форма, они давали ей ощущение избранности. Но теперь она не могла сосредоточиться на этой мысли. – Эй, Вайда!
Она круто повернулась, увидела серую фигуру, выступившую из тумана у церкви, и – прежде чем узнала в ней отца Дженет, Пинки Ламоро в дурацком сером балахоне, – пронзительно вскрикнула и вскинула руки, словно защищаясь.
– Господи, Пинки! – Вайда прижала правую руку к сердцу, выпрыгивавшему из груди. – Почему ты не снял этот нелепый наряд?
– Сегодня чертовски жарко, вот почему. У меня под ним ничего нет, – сказал Пинки, подходя ближе. Ткань капюшона втягивалась ему в рот, когда он вдыхал. Черные прорези для глаз казались пустыми.
– Ты меня страшно напугал. Чего тебе надо?
– Я хотел поговорить с тобой о Дженет, – сказал он. – Как у нее все сложится… когда она станет Владычицей?
Вайда обдумала вопрос.
– Она не будет похожа на меня, если тебя это беспокоит. Дженет милая девочка. В ней нет сумасбродства, как во мне. Я всегда была сумасбродной.
– Я не об этом спрашиваю. – Пинки протянул к ней серые руки, словно умоляя. – Меня интересует, как ты себя чувствуешь сейчас.
– Нормально. Мне немножко грустно. Я имею в виду…
За спиной Пинки из тумана появилась фигура. Гораздо больших размеров. Черно-серая, словно дым от костра, где сжигают мусор. Она обхватила Пинки беспалыми руками, оторвала от земли, и он забился в конвульсиях и стал издавать резкие сдавленные звуки, пытаясь сдержать кашель. Пропитавшаяся кровью маска прилипла ко рту и подбородку. Потом Пинки взмыл ввысь и, кувыркаясь в воздухе, полетел к болоту. Раздался всплеск. Призрак навис над потрясенной Вайдой, неспособной отвести от него зачарованного взгляда. Нет, он похож не на дым, подумала она. Скорее на кляксу, на грязное пятно с зыбкими очертаниями, с рваными краями, которые шевелились, сжимались и растягивались. Хотя у него не было глаз, она чувствовала, как они выжигают свои овальные клейма у нее в мозгу; хотя у него не было пальцев, она ощутила на талии цепкую хватку, твердую, как кипарисовые сучья, когда он втянул ее в себя, погрузил в свою серую субстанцию, наэлектризованную и ужасную: серый огонь, бьющийся у нее внутри… Он пребывал внутри нее, поняла Вайда, и при этой мысли дикий страх полыхнул в душе, прогоняя все прочие мысли и в кровь раздирая горло пронзительным воплем, таким отчаянным, таким безумным. Потом, словно выплеснув весь свой страх в истошном вопле, Вайда вдруг разом утратила способность чувствовать и понимать что-либо, кроме одной вещи: но об этой одной вещи она знала почти все.
Она знала его, знала его природу.
Некогда он был человеком, но теперь оказался в ловушке, в пустоте между временами, вселенными, мирами, в абсолютном вакууме; и он пытался найти себе место, вернуться в «здесь и сейчас» из «нигде и никогда». Поскольку он не пребывал вполне ни в одной, ни в другой реальности, он превратился в нечто большее, чем просто человек, которым некогда был, – теперь он стал воплощением всех своих неосуществленных желаний, сопровождавших бессмысленное существование, которые в прошлом отравили все мысли и чувства, чтобы изменить и уничтожить его еще при жизни. Одинокий призрак утраченной любви. Желание, доведенное до безумия. Страстное стремление, превратившееся в насущную потребность. Горечь сожаления, разъедающая душу. Глазами призрака она вдруг увидела ясный просвет во мраке, словно медальон с портретом вдруг раскрылся перед ней в сером тумане: статная женщина с каштановыми волосами. Отнюдь не девственница, о нет, но девственно чистая для его объятий. Вайда знала, что он пытается увидеть в ней ту женщину. Найти между ними сходство – не внешнее (хотя они были похожи как две капли воды), но внутреннее.
Открыта ли она еще для любви, как та женщина?
На миг она поверила, что да. И он поверил, он узнал ее. Вайда почувствовала его счастливое удивление, радость узнавания. Но потом он пришел в волнение и полыхнул холодным огнем негодования, когда понял, что она любит другого. Под давлением его гнева она сжималась, сжималась, покуда не превратилась в бледную тонкую нить, пропущенную сквозь бесплотное сумеречное сердце. Потом она начала терять сознание, проваливаться в темноту, прочь от неразберихи своих и его мыслей, смешавшихся, словно вода и кровь. Но в полубеспамятстве она вдруг услышала в уме имя призрака – и поняла, что произошло. Поняла, какую злую шутку сыграли с ними любовь, время и пятнистый дух тумана, сидящий на своем сторожевом посту высоко на дереве и наблюдающий за городом. Она попыталась сказать ему, что во всем этом нет смысла. Она любит только его и никого больше. Чтобы доказать это, она повторяла имя снова и снова, покуда оно не стало звучать как карканье вороны, потешающейся над ее падением.
Джек, говорила она, джек, джек, джек, джек, джек, джек…
Она очнулась в состоянии крайнего возбуждения, стоя на ногах. Голая. С горячей промежностью. Она находилась в убогой лачуге с провисшей крышей; повсюду валялся мусор, новое зеленое платье, небрежно скомканное, выделялось ярким пятном в неряшливом гнезде из грязных матрасов и тряпья на кровати… Все это не волновало Вайду. Рассмеявшись, она принялась ласкать себя и закрыла глаза, когда горячая волна разлилась внизу живота. Она продолжала, пока не почувствовала слабость в коленях и не решила лечь. Засаленное постельное белье и одеяла словно обволокли тело, и она свернулась калачиком. Вайда снова закрыла глаза в ожидании его прихода, подгоняя его усилием мысли. Она заставит Джека снова узнать себя. Заставит признать, что она не предала его, что она здесь для него и готова отдаться полностью, самозабвенно. Он поймет, что случилось с ним, с ней, с ними, и тогда все это безумие кончится. Почувствовав его близкое присутствие, она раскинула в стороны колени и протянула к нему руки, но не открыла глаз. Она не хотела видеть расплывчатое серое пятно – она хотела мужчину, которым он стал, воплотив в своем теле Форму, синеглазого и сильного, а не жалкую шелуху, оставшуюся от них обоих после утраты любви, не порождение неверно сотворенных чар. Он лег на нее, менее вещественный, чем человек, но в ее объятиях обрел плоть, худое крепкое тело и горячее мужское естество, по которым она узнала его. Когда он вошел в нее, вместе с ним в нее хлынул поток радости и силы. Но когда он начал двигаться, в нее излилось все остальное. Весь яд отчаяния и горечи. Отрава загубленной любви. Он вымещал на ней свою ярость, обвиняя в том, что она не она, не видя ее… видя вместо нее очередную Владычицу Ночи, которая всегда оказывалась не той, кого он искал. Он бил в нее как тараном, и она задыхалась, судорожно ловила ртом воздух. Он забыл момент взаимного узнавания, и сейчас все было еще хуже, чем с Маршем, который, по крайней мере, видел ее. Хуже, чем даже в самые страшные минуты с Маршем. Он душил ее своим презрением. Каждое его движение, исполненное злобы, причиняло Вайде невыносимую боль. Она почувствовала слабость и поняла, что он отнимает у нее ее свет, ее силу, ее душу. Он по капле вытягивал из нее жизнь – словно паук, высасывающий сок из мухи, – чтобы бросить оставшуюся от нее жалкую оболочку дрожать, трястись, ковылять, бормотать. Она исступленно провизжала его имя, не желая умирать медленно, угасать постепенно, жить после смерти, точно обезглавленный таракан, судорожно перебирающий лапками без всякого смысла. Как ни странно, он откликнулся, произнес ее имя. Голос доносился откуда-то из далекого далека, но это был он. Вайда не сомневалась.
– Джек! – сказала она, сцепляя ноги у него за спиной, желая доставить ему удовольствие теперь, когда он вспомнил… хотя он продолжал причинять ей боль. Потом в мгновение ока он исчез. Она подтянула колени к груди, перевернулась на бок, стараясь унять боль внизу живота. Тошнотворный кислый запах постельного белья ударил в нос. Она дрожала от холода и не знала, что делать. Жизнь через край, часто повторяла мама, сулит ад, а не рай. Все говорили то же самое, каждый по-своему, кроме бродячих провозвестников Судного Дня, а кто знает, что там они бормочут. Надежда давно вышла из моды, но Вайда была старомодной. Теперь она обратилась к надежде. Если он вспомнил один раз, вспомнит снова. Она сможет вынести многое, покуда в душе остается надежда. Хоть какая-нибудь, пусть всего лишь хрупкий росток надежды. Подобно алюминиевой рождественской елке с позолоченными иголками, которую мама хранила в чулане, надежда не требовала ухода и заботы, чтобы уцелеть.