В тот день, когда папа стоял на полу на четвереньках и искал подставку для яиц Боба, Синеситта сказала:
— Я получила письмо от Стюарта Коллена.
Наш отец высунулся из-под стола, с веселым видом потрясая подставкой, отдал ее Бобу, и тот сразу же запустил ее через всю комнату.
— Большое письмо? — спросила мама.
— Нет.
Моя мать скривилась, прищурив глаза, и я думаю, что если бы в тот момент понаблюдала за ее ушами секунд десять или двадцать, то увидела бы, как они шевелятся.
— Что он пишет?
— Что у него все хорошо. Он передает привет тебе и папе.
Она повернулась в мою сторону.
— А тебе — нет. Кажется, он и не заметил твоего присутствия. Зато он пишет о Бенито. Он ходил повидать его во Флери. Наш брат продолжает писать свое письмо с извинениями.
Меня не удивляло, что люди замечали существование Бенито, а мое нет — я же ничего не украла, никого не побила, не изнасиловала и не убила.
— Что с Бенито? — разволновался папа, не следивший за разговором, так как продолжал бегать за подставкой, которую Боб, получая назад, бросал в разные стороны комнаты, умудряясь даже закидывать ее в сад и поздравляя сам себя за такой удачный бросок хлопаньем руками и топаньем ногами.
— Синеситта получила письмо, — сказала мама.
— От Бенито?
— Нет, — объяснила Синеситта. — От Стюарта Коллена. В постскриптуме он заявляет, что хочет на мне жениться, когда заработает первый миллион франков.
— Сколько это будет в сантимах? — спросил папа, принадлежавший к отставным военным, простившим де Голлю сдачу Алжира, но не старых франков.
— Сто миллионов, — ответила мама.
— Это займет вечность, — заметил папа.
— Он думает, что к концу месяца его получит, — сказала Синеситта.
— Что ты ему ответишь? — медоточивым тоном спросила мама, натянутая, как тетива лука.
— Я уже написала. И бросила письмо в почтовый ящик около половины двенадцатого утра.
— В этом письме было «да» или «нет»?
Синеситта улыбнулась. Кроме новых туфель и белого шоколада, ее самой большой страстью в жизни было поиграть у мамы на нервах. Это было заманчиво, поскольку мамины нервы были на пределе.
— Так ты ответила «да» или «нет»? — настойчиво спросил папа.
— Да.
— Да? — закричала мама.
— Нечего кричать, — сказала Синеситта. — Если только ты кричишь не от радости, что меня удивило бы.
— Это не от радости!
— Ты должна быть довольна, что я выхожу замуж. По крайней мере, меня больше не будут обзывать на этой вилле старой девой.
— Кто обзывал тебя старой девой на этой вилле?
Синеситта не нашла, что ответить, поскольку никто никогда не называл ее старой девой ни на вилле в Плестен-ле-Грев, ни в нашем доме в пригороде Парижа.
— Это написано в ваших глазах, — сказала она.
— В наших глазах, — произнесла мама теплым, дрожащим голосом школьного психолога, голосом, против которого никто из нас — кроме, конечно, Бенито — не мог устоять, — в наших глазах можно прочесть только любовь к тебе.
— То, что я в моем возрасте еще не замужем, противоречит вашим принципам. Будьте довольны: вашим принципам больше ничто не угрожает.
— Ты не знаешь этого мужчину!
— Поскольку мужчины, которых я знаю, мне не нравятся, остается только выйти замуж за мужчину, которого я не знаю.
— Он сидел в тюрьме!
— Это случалось и с приличными людьми: Манделой, Валенсой, Гавелом…
Почему она перечислила только президентов республик, а не таких писателей, как Достоевский, Бальзак, Верлен, Аббат Прево, Гитри, Жене, Селин, или певцов, как Джеймс Браун или Айк Тёрнер?
Боб, демонстративно начал шуметь — это означало, что он устал и будет отказываться спать. Папа повел его в детскую, где, как обычно, он уснет раньше ребенка, который будет следить за ним осуждающим взглядом, пока и сам с сожалением не погрузится в сон. Они проснутся в опустевшем доме около семнадцати часов и, перекусив пирожными, йогуртом, тартинками с вареньем и апельсиновым соком, присоединятся к нам на пляже.
Мама купалась по несколько раз подряд, так как считала, что морская вода избавляет от целлюлита и успокаивает ревматические боли. Она предлагала Синеситте поплавать вместе, но каждый раз моя сестра находила предлог, чтобы отказаться: то она еще не закончила переваривать пищу, то вода была слишком холодной, то ей хотелось бы дочитать роман, присланный ей домой «Франс-Луазир» и переправленный сюда Глозерами вместе с небольшим письмецом и пакетом от Леонидас. Больше всего моя сестра любила плавать в то время, когда семьи возвращались в кемпинг или в снятые квартиры, чтобы приготовить обед; молодые, как я, — то есть, на самом деле, не как я, — катили на мопедах в бары Роскоффа, а старики устраивались в своих любимых ресторанах с комплексными обедами и, завязав клетчатые салфетки вокруг шеи, ожидали, когда им подадут закуски или дежурное блюдо. И вот на пляже остаются один-два одиноких подростка, несколько еще молодых, как моя сестра, старых дев и парочка благовоспитанных влюбленных, очаровательных и загорелых в темно-синих тонких пуловерах, смеющихся и целующихся на фоне древней скалы. Синеситта торжественно поднимается, скованная и робкая, как человек не злоупотребляющий ни спортом, ни любовью. Она предлагает мне присоединиться к ней. Я отрицательно качаю головой, зная, что ей нравится оставаться наедине с океаном, скользить по волнам в собственном ритме, заплывать далеко-далеко и разговаривать с самой собой под розовым бретонским небом. Разбросанные по всему пляжу в маленькой бухте в Плестене последние отдыхающие не могут глаз оторвать от этой неожиданно появившейся богини, присутствия которой они до сих пор не замечали, и которая теперь зачаровала их, сделав лишь несколько шагов по направлению к морю. Они выглядят такими же ошеломленными, как если бы увидели ненакрашенную Нефертити, покинувшую свой саркофаг, чтобы принять ванну.