— А вдруг и Врангель не оправдает наших надежд? — сказал Однойко, придвинувшись к кровати.
— Нет, будучи полной противоположностью политически мертвому Деникину, он начнет новый ряд дел, качественно иной, — горячо возразил Ивлев. — Я помню, как он негодовал на Глазенапа, на поведение глазенапского адъютанта в ставропольском театре. Он понимал, что грабежи, насилия, самодурство военачальников не только дискредитируют армию, но и ведут ее к разложению. Поэтому он всячески боролся против раздевания пленных и даже смело ставил красноармейцев в строй.
— Тогда, — оживился Однойко, — надо все поставить на Врангеля! Это последний наш козырь!
Каждый день под вечер Елена Николаевна носила на кладбище астры, георгины, хризантемы. Легкая, исхудавшая, с глазами, выцветшими от слез, она возвращалась домой лишь поздними сумерками.
Когда Ивлев начал вновь ходить по квартире и немного окреп, он тоже захотел пойти на могилу отца.
— Да, — живо подхватила Елена Николаевна, — ты не хоронил отца, но теперь непременно и безотлагательно иди на кладбище и поклонись его праху. Завтра же пойдем вместе…
На городском кладбище, среди надгробий, крестов, памятников поздняя осень почти все деревья оголила, свалив полузеленую, желтую, коричневую листву ворохами на могильные холмики, дорожки, и теперь от листвы, шуршащей под ногами, исходил густой запах влаги и тлена.
Елена Николаевна, придя к могиле Сергея Сергеевича, наклонилась, достала веник, спрятанный под куст еще зеленевшей сирени у холмика Инны, смахнула с могил опавшую листву, выбросила из кувшинов увядшие цветы, поставив на их место свежие белые астры.
Ивлев снял фуражку, остановившись перед крестом из витого железа, к которому была прикреплена цинковая пластинка с надписью:
СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ ИВЛЕВ (архитектор)
(Род. в мае 1870 г. — Умер в октябре 1919 г.)
Мир праху твоему, дорогой муж и отец!
Какой широкий, щедрый, большой, размашистый человек был отец! Сколько было им скоплено знаний, мыслей, мудрости, жизненного опыта, впечатлений. И все это теперь превратилось в небольшой бугор кубанского чернозема. Здесь конец, здесь все обратилось в прах.
Ивлев тыльной стороной ладони обтер испарину, выступившую от слабости на лбу, и надел фуражку.
Елена Николаевна скорбно склонилась над могилой. Половина ивлевской семьи уже погребена.
Солнце только что село, но оттого, что с запада поднялось и росло сизое хмурое облако, на кладбище быстро темнело.
— Пойдем домой, — предложила Елена Николаевна. — Иначе нас застигнет непогода.
— Иди, мама. Я немного посижу.
Ивлев опустился на скамью подле отцовской могилы.
— Напрасно задерживаешься. Видишь, как густеют сумерки. — Елена Николаевна зябко запахнула на груди черный вязаный платок и заторопилась к выходу.
Ивлев достал папиросу из портсигара.
За время болезни разучившись курить, он теперь робко втягивал в себя дым и тут же выдыхал его. Однако даже короткие затяжки почти мгновенно одурманили. Боясь ослабеть, Ивлев бросил папиросу, не докурив даже до половины.
Идеал для любящего — бессмертие любимого, близкого…
Но поскольку этот идеал недостижим, то надо стремиться хотя бы к тому, чтобы сберечь во всей силе любовь к ушедшим за орбиту жизни, бережно сохранять их отражения в памяти так, чтобы они не теряли своих живых очертаний.
Любовь тогда становится сильней смерти, когда она собственной силой одухотворяет тени ушедших. Умерший воскреснет, дабы жить в тебе, когда его «я» сольется с твоим в нечто единое. Отражение дорогого лица следует носить в сердце как высшую драгоценность. Надо на крыльях любви поднимать его выше тлена. Не об этом ли думал Сергей Сергеевич, когда говорил об умерших звездах, продолжающих жить в пространстве Вселенной в виде света, излученного некогда их пламенеющими телами?
Ивлев внимательно поглядел на могильный холм. Все ли кончилось здесь? Так ли смерть всевластна, как кажется?
В мире не бывает ничего изолированного, не связанного одного с другим если не любовью, то множеством иных невидимых уз. Мир есть огромное сообщество живых и мертвых. Все есть во всем! А раз это так, то Сергей Сергеевич и Инна не выпали из общего круга.
В самом деле, о них думают, скорбят. Их лица сохраняются в душе. Они снятся и каждой вещью, оставленной ими, напоминают о себе.
Ивлев поднялся со скамьи, подошел к могиле Инны.
Вот кого смерть скосила на ранней зорьке. Но нужно сделать все, чтобы ее «журчащий ручеек» звучал в воспоминаниях.
Возвращался Ивлев домой, когда совсем сгустилась тьма, началась непогода холодным дождем глухой осени. На Медведовской улице почему-то не горели фонари, и в темноте то и дело приходилось попадать в лужи. Шинель быстро намокла, оттягивала плечи. Отяжелевшие ноги подгибались. Разгоряченную голову сжимали ледяные обручи. Дождь хлестал резче, холодней, целые потоки воды мчались по улице.
Не имея сил идти без отдыха, Ивлев часто останавливался у заборов и стен домов. Было ясно, если упадешь, то вряд ли поднимешься. Путешествие на кладбище оказалось не по силам. В конце Медведовской, спускаясь по крутому косогору, Ивлев свалился в какую-то яму и тщетно пытался выкарабкаться на тротуар, состоявший из затоптанных в грязь скользких кирпичей, положенных узенькой тропочкой.
Наконец после невероятных усилий, сделанных в крайнем отчаянии, Ивлев выбрался из рва, дошел до булыжной мостовой. Стало понятно: нет на свете ничего унизительней и позорней слабости.
Дрожа от перенапряжения, весь мокрый, в грязи, он едва взобрался по склону Штабной улицы к своему двору.
Ближайшее будущее рисовалось теперь темным, слякотным, ветреным, похожим на этот мокрый, грязный, темный вечер поздней осени…
Глава двадцать вторая
27 октября Ивлев наконец вернулся к исполнению обязанностей переводчика во французской миссии и вечером того же дня вместе с лейтенантом Эрлишем отправился на вечернее заседание рады, происходившее в Зимнем театре.
Обычно вход в театр в таких случаях охранялся лишь двумя казаками-конвойцами, а сегодня почему-то на улице Гоголя у театрального подъезда был выстроен целый дивизион Таманской дивизии.
Казаки этого дивизиона в черных черкесках и с саблями наголо стояли в вестибюле по обе стороны лестницы.
Заседание рады открыл Калабухов и первое слово предоставил атаману.
Филимонов встал за кафедру и сказал, что он должен огласить приказ главнокомандующего вооруженными силами Юга России, только что переданный по телеграфу из Таганрога.
Атаман взволнованно глухим голосом начал читать:
— «В июле текущего года между правительством Кубани и меджлисом горских народов заключен договор, в основу которого положена измена России и передача кубанских войск Северного Кавказа в распоряжение меджлиса, чем обрекается на гибель Терское войско. Договор подписан Бычем, Савицким, Калабуховым и Намитковым с одной стороны и Черномоевым, Гайдаровым, Хадзагоровым и Бамматом — с другой. Приказываю: при появлении этих лиц на территории вооруженных сил Юга России немедленно предать их военно-полевому суду за измену».
Зал встревоженно загудел. Круглое лицо Калабухова вытянулось, побелело.
— Господа! — вскочил с места Иван Макаренко. — Быч, Савицкий, Калабухов и Намитков избранники народа, избранники и лучшие сыны кубанского казачества, лидеры нашего правительства. В июле они нами были посланы в Париж и до сих пор, за исключением Калабухова, ратуют там за наши дела. Арестовывать их никто не смеет как дипломатических посланников нашего суверенного народа. Калабухов, как председатель рады, должен пользоваться всеми правами неприкосновенности. Мы должны всеми средствами и силами ограждать его от каких-либо посягательств. Нет, мы не выдадим нашего Калабухова!..