Макаренко понял, что он зарвался, внес раскол в ряды рады, и тогда выступил с внеочередным заявлением:
— Ввиду непонятного поведения рады, не оценившей по достоинству моего предложения о передаче власти президиуму, я вынужден сложить с себя полномочия председателя.
Вскоре стало известно, что Макаренко бежал из Зимнего театра, а потом вообще из города, скрывшись в какой-то станице.
Деникин, получив от Покровского полную информацию о настроениях, царивших на заседаниях рады, послал телеграмму в город Кисловодск генералу Врангелю.
Утром 6 ноября, с тем чтобы произвести успешно «хирургическую операцию», Покровский назначил смотр войскам Екатеринодарского гарнизона, и в десять утра войска были выведены в особом, заранее определенном порядке: на правом фланге по Красной улице от площади белого собора до театра выстроился вдоль одного квартала конвой Покровского, против театра но улице Гоголя двумя шеренгами встали юнкера и офицеры- корниловцы с пулеметами, по Рашпилевской улице от угла Гоголя и до угла Дмитриевской улиц — части, вызванные из станицы Пашковской, на самой Дмитриевской — кубанцы на конях. Таким образом, весь район Зимнего театра был обложен со всех сторон войсками, якобы выстроившимися для смотра.
И ровно в десять часов утра на сцене появился сам Покровский.
— В третий и последний раз я повторяю требование о выдаче мне тех двадцати главарей самостийной группы, которые, вдохновляемые Калабуховым и бежавшим демагогом Макаренко, в течение десяти дней противились исполнению приказа главнокомандующего. Если к одиннадцати часам не будет исполнено мое требование, тогда я начну действовать со всей решимостью, присущей мне.
Покровский положил на кафедру листок и перечислил лиц, подлежащих выдаче.
Ивлев вышел из театра купить папирос. В табачном магазине за углом Красной он не задержался, однако когда вновь вышел на улицу, то у Зимнего театра гайдамаки, окруженные юнкерами, растерянно метались вдоль стен театрального здания.
Из-за угла вынесся верхом на сером коне Долинский. Поблескивая новенькими полковничьими погонами, он осадил коня на всем скаку посреди улицы и звонким голосом отрывисто прокричал:
— Именем командующего Кавказской армией генерал-лейтенанта Врангеля приказываю караулу рады разоружиться! При малейшем сопротивлении будет открыт огонь.
Ивлев оглянулся. Несколько пулеметных стволов торчало из окон ближайших домов.
Передняя шеренга юнкеров, держа винтовки наперевес, ринулась на казаков.
— Руки вверх! — скомандовал Долинский. — Жива-а!
Казаки подняли руки, юнкера начали срывать с них шашки и кинжалы вместе с казачьими поясами.
Разоружив гайдамаков на улице, Долинский, спрыгнув с коня, повел юнкеров в здание театра. Рада при появлении юнкеров в зрительном зале тотчас же подчинилась требованию Покровского.
Один за другим выходили и становились в ряд Роговец, Гончаров, Манжула, Омельченко, Воропинов, Петр Макаренко, брат сбежавшего незадачливого председателя рады… Все в черкесках, но уже без кинжалов, с опущенными головами, испуганными бледными лицами.
Через минуту они были выведены из театра и отправлены в атаманский дворец.
Калабухов уже находился там. Он еще в десять часов утра был вызван атаманом и посажен в небольшую комнату.
Арестованные, приведенные из театра, были помещены в большой комнате, отделенной от маленькой коридором, напротив уборной.
Когда Покровский явился во дворец, Филимонов обратился к нему:
— Виктор Леонидович! Я беру на довольствие арестованных и на это дело буду отпускать деньги из войсковой суммы, а посему позвольте получать им обеды из ресторанов. И прикажите, пожалуйста, караульным обращаться с арестованными с должной корректностью…
— Уважаемый Александр Петрович, — раздельно проговорил Покровский, — прошу вас не делать мне указаний, как обращаться и как кормить арестантов.
И, повернувшись резко боком к атаману, Покровский, обращаясь к офицерам, стоявшим позади него, с нескрываемой усмешкой обвел пальцем вокруг шеи:
— Я их накормлю!
Вечером во дворце состоялся военно-полевой суд под председательством полковника Комянского над Калабуховым.
— Я не могу признать себя виновным, — твердил Калабухов на суде. — Я действовал в соответствии с инструкцией, данной краевой радой для парижской делегации. Если я сделал что-либо не согласно с инструкцией, то пусть судит меня рада… Договор с горским меджлисом был подписан мною, Бычем, Савицким и Намитковым лишь как черновик. Он может войти в силу лишь после рассмотрения и утверждения радой…
Ровно в полночь военно-полевой суд вынес приговор: за измену к повешению.
До приговора Калабухов держался спокойно, с достоинством. После приговора стал просить полковника Подчасова дать ему увидеться с Покровским.
— Скажите, что я не желаю разговаривать со сволочью! — ответил по телефону Покровский Подчасову. — Готовьте скорей на Крепостной площади виселицу.
Узнав, что Покровский отказал ему в свидании, Калабухов попросил бумагу и чернил, чтобы написать прошение о помиловании Деникину.
В прошении он просил во имя старушки матери, двух дочерей, во имя спасенных им от расстрела на станции Кавказской офицеров, которые в настоящее время в рядах Добровольческой армии, смягчить приговор и клятвенно обещал в будущем защищать идеи и интересы «великой и неделимой России».
Подчасов передал прошение Покровскому, и тот вынужден был в час ночи поехать на телеграф и связаться по прямому проводу с Романовским, находившимся в Таганроге.
Около трех часов из Таганрога пришла телеграмма за подписью Романовского.
Держа ее в руке перед собой, Подчасов вошел в комнату Калабухова, беспокойно ходившего вокруг стола.
— Ну, что решил Деникин? — Калабухов вопрошающе уставился лихорадочно блестевшими глазами в лицо вошедшего.
Подчасов тихо, вполголоса прочитал:
— «По докладу главнокомандующему на прошение Калабухова о помиловании положена резолюция: в помиловании отказать!»
Расширившиеся от ужаса глаза Калабухова остекленели. Долгую минуту Калабухов стоял в полном оцепенении, потом, сутулясь и горбясь, тяжело опустился на табурет у стола.
— Я же первопоходник… священник… — бессвязно лепетал он.
— Может быть, вы желаете передать или завещать что-либо родным, жене, детям? — сочувственно спрашивал Подчасов.
— Бога ради, дайте мне всего полчаса, — взмолился приговоренный, — я напишу письмо жене.
— Пожалуйста, пишите, — милостиво согласился Подчасов.
«Дорогая Мэри! — писал Калабухов, не видя пера, нервно и стремительно выводившего букву за буквой. — Я должен умереть: такова судьба, и от нее не убежишь. Ты же должна жить, жить ради детей. Твой и за гробом Алексей».
Едва смертник окончил писать, в комнату в сопровождении есаула Романенко вошел полусонный, полуодетый фотограф Хитаров. Есаул поднял его прямо с постели и, не дав как следует одеться, привез во дворец.
— Вам надлежит сфотографироваться, — объявил Подчасов. — Приготовьтесь!
И покуда Хитаров устанавливал на треножнике аппарат, Калабухов тщательно на все пуговицы застегнул бешмет, надел серую черкеску и выпрямился.
Направив зеркальный глазок аппарата на него, Хитаров взял в руку резиновую грушу и привычно сказал:
— Спокойно, снимаю!
Принимая позу, Калабухов заложил руки за спину.
Ярко-ослепительно вспыхнула лента магния. Коротко щелкнул аппарат, раздался резкий треск. Это раскололся стакан, в котором сгорел магний. Бледное, как платок, лицо Калабухова вытянулось, исказилось судорогами и мгновенно померкло.
Есаул Романенко принял от Подчасова Калабухова и в сопровождении казаков-конвойцев повез к месту казни на Крепостную площадь, где при свете факелов у двух столбов с перекладиной был выстроен батальон корниловцев.