Леонид Иванович засмеялся и вновь забарабанил пальцами по столу.
— Вообще надо прямо сказать, — снова заговорил Леонид Иванович, — русская интеллигенция, морально неустойчивая, корнями не связанная ни с крестьянством, ни с рабочим классом, в период керенщины, как никогда, ярко выказала свою беспомощность, безвольность, демагогичность и неспособность к управлению. И мы, большевики-ленинцы, поняли, что такая хилая интеллигенция не могла принести народу и стране ничего крепкого и полезного. Она существовала сама по себе и пыталась творить жизнь по теоретическим схемам, чуждым народу. Она не понимала, что нельзя начинать с конца, не сделав середины и начала.
Шемякин взглянул в окно. По стеклам с прежней стремительностью катились и растекались крупные капли холодного зимнего дождя. Быстро вечерело, за оголенными ветвями деревьев мрачно хмурилось небо, медленно клубившееся серыми, отяжелевшими от влаги облаками.
— Однако, — спохватился Леонид Иванович, — нам к семи вечера надо подготовить хлесткую листовку и иллюстрировать ее выразительной карикатурой на Врангеля. В листовке следует напомнить, что генерал Врангель — барон, имеет несколько тысяч десятин земли в Таврической губернии. Изобразите-ка, Иван Васильевич, Врангеля этаким черным вороном с длинным кинжалом на поясе, в кавказской папахе, в темной черкеске.
— В листовке, пожалуй, не дурно будет намекнуть, что известные круги Добровольческой армии и кубанцы видят во Врангеле лицо, достойное стать главнокомандующим вооруженными силами Юга России, — сказал Шемякин, беря со стола карандаш и альбом.
— Да, это будет не лишним, — согласился Леонид Иванович. — Авось листовка попадет в руки Деникина. И он, возможно, примет меры, чтобы подальше задвинуть Врангеля. Словом, давайте приниматься за дело. К семи вечера зайдет к нам товарищ, который имеет возможность сегодня же ночью отпечатать листовку в типографии газеты «Вольная Кубань».
Глава двадцать третья
Чем дальше штабной поезд Врангеля продвигался на север, тем мглистей становился воздух, чаще сеял ледяной дождь, сумрачней делались серые осклизлые дали.
На станции Лихой, пути которой были забиты воинскими эшелонами, санитарными поездами, броневиками, дождь то и дело сменялся хлопьями мокрого густого снега, тающего на угольно-темных железнодорожных насыпях и крышах вагонов.
Ивлев так же, как все штабные офицеры, сопровождавшие Врангеля, выехавшего из Ростова 25 ноября на смену командующему Добровольческой армией генералу Май-Маевскому, хотел верить, что дело, попав в твердые руки популярного военачальника, выправится.
Правда, за последние две недели стратегическое положение резко ухудшилось. Конница Буденного на стыке Добровольческой и Донской армий, оттеснив белые части, глубоко вклинилась во фронт, угрожая тылу. В середине ноября был оставлен Курск. 1-й корпус, поспешно отходя, сдал Белгород. Фронт быстро приближался к Харькову. Юденич, разбитый под Петроградом, с остатками своей армии ушел в Эстонию.
Май-Маевский еще сидел в Харькове, но как только Деникин издал приказ о его смещении, со всех сторон — от гражданского сыска, от случайных свидетелей, от больших и малых чинов его штаба — посыпались доклады, письма, рассказывающие о безобразной пьяной жизни генерала, страдающего недугом запоя, о самоуправстве и разврате, происходивших вокруг него в тылу, о распущенности войск, о том, как он всюду: и в Белгороде, и в Курске, и в Орле — беспардонно ронял престиж белой власти.
По требованию Врангеля Деникин сместил не только Май- Маевского, но и генерала Ефремова, начальника штаба, и генерала Бутчика, являвшегося помощником Май-Маевского по гражданской части, и начальника санитарной части.
На их места Врангель поставил своих проверенных людей, с которыми руководил Кавказской армией. Только на должность заместителя по гражданской части он взял нового для себя человека — воронежского губернатора Тверского.
Командовать Кавказской армией Деникин назначил Покровского, хотя у того не было ни должного опыта, ни достаточных знаний. Но после операции, произведенной в Екатеринодаре над кубанскими самостийниками, Покровский стал казаться Деникину самым надежным человеком.
Впрочем, назначая Покровского на высокий пост руководителя Кавказской армией, Деникин вслух сознался, что опасается, как бы он не обобрал армию как липку.
Приняв командование Добровольческой армией, Врангель почти тотчас потребовал сменить генерала Мамонтова.
— Я не могу терпеть присутствие в Донской армии одного из главных виновников расстройства конных корпусов донцов, — заявил Врангель. — Я прошу на место Мамонтова назначить генерала Улагая.
— Ладно, — согласился Деникин, — но, я боюсь, за Мамонтова вступятся Богаевский и Сидорин.
Царицын уже ежедневно подвергался артиллерийскому обстрелу красных с левого берега Волги.
Ивлев покинул Екатеринодар в тот день, когда рада избрала вместо Филимонова войсковым атаманом Николая Михайловича Успенского — генерала Генерального штаба, большого доброжелателя Деникина, а председателем рады — Скобцова.
Власть перешла к «линейной группе» казачества, и Деникин этим обстоятельством, казалось, был удовлетворен.
На станции Лихой, куда поезд пришел в сумерках, Ивлеву и полковнику Артифексову, состоявшему при Врангеле генералом для поручений, пришлось потратить немало сил, чтобы понудить железнодорожное начальство без задержки пропустить поезд командующего.
Начальник станции с красными, воспалившимися от бессонницы глазами, чуть не плача жаловался:
— Я не знаю, кого слушать? Теперь у нас на железной дороге то же, что творилось в самые страшные месяцы восемнадцатого года. Меня заставили загнать в тупик три санитарных поезда. Они стоят уже неделю. Раненые мрут от голода и сыпной горячки. Все откосы завалены трупами. Санитары с поездов сбежали. Врачи совершенно беспомощны. Половина из них больна тифом.
Было уже совсем темно, когда поезд Врангеля, сопровождаемый броневиком, отправился к Лихой.
Дождь сменился снегом и сильным ветром. Ивлев стоял в тамбуре. Каждый раз, когда ветер с яростной силой бросался на стекла дверей, залепляя их хлопьями мокрого снега, он невольно передергивал плечами и с ужасом представлял страдания людей, отступающих в эту вьюжную ночь по грязным разбитым грунтовым дорогам.
«Расстройство тыла увеличивается с каждым днем: фронт армии генерала Май-Маевского ежедневно откатывается на 20–30 верст, — с тоской и тревогой думал Ивлев. — Найдет ли Врангель такие решения, с помощью которых фронт сможет стабилизироваться?»
Всю ночь Врангель совещался с начальником штаба генералом от кавалерии Павлом Николаевичем Шатиловым, которого по-дружески называл Павлушой. А тот, будучи очень тактичным и воспитанным человеком, неизменно именовал его полностью по имени и отчеству: «Петр Николаевич».
Шатилову было немногим больше сорока лет, но он выглядел моложаво и в противоположность Врангелю, хотя иногда и надевал черкеску, никогда не принимал театральных поз.
Светлый шатен, почти блондин, с правильными чертами продолговатого лица, он отличался необыкновенной работоспособностью и был строго требователен к себе и штабным офицерам, и все у него шло удивительно просто и легко.
Ивлев знал Шатилова давно, помнил, что он был сыном помощника наместника Кавказа, окончил Тифлисский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище и Академию Генерального штаба, всю войну провел на фронте.
Вчера в Ростове пришла на вокзал провожать его жена, Софья Николаевна, которая всем штабным офицерам показалась весьма премилой блондинкой.
Ночью поезд останавливался почти на каждом разъезде. Шатилов то и дело посылал Ивлева узнавать, какими поездами забиты пути, куда они следуют, а Врангель вызывал к себе в вагон начальников эшелонов, командиров частей. Подробно опрашивал их, внимательно выслушивал рассказы о настроениях, царивших в войсках на фронте. Из многих показаний, рассказов, ответов, жалоб, просьб вырисовывалась безотрадная картина хаотического, беспорядочного отступления армии.