— Да, пошлость, бессодержательность, тупая ограниченность были характерны для работы Освага, — подхватил Врангель. — У нас была сила, но правды не было: была борьба силы против силы, а не борьба правды против силы, а потому были успехи, но победы не было.
— Сейчас с особой остротой ставится вопрос о целях и смысле дальнейшей борьбы, — согласился Сидорин. — И я уверен, что умные люди, встав во главе Освага, докажут, что идейное содержание войны с большевиками далеко не исчерпано.
— Пожалуй, это очень верно! — Врангель оживился, и его волчьи глаза сверкнули оранжевыми огоньками. — Мне кажется, если мы создадим новый идейный кодекс борьбы, во имя которого можно самоотверженно идти в огонь и на смерть, то незамедлительно появятся и новые герои, и героический энтузиазм. Надо во что бы то ни стало создать такой кодекс. Он воодушевит офицеров, солдат, казаков верой в святую правду и правоту дела. Действительно, добровольцы в массе воевали как хорошие профессионалы, как воевал тот же Марков — больше по инерции и безвыходности своего положения, нежели но идейным побуждениям. Пусто было в душах. Обо всем этом нам надо всерьез и углубленно потолковать вкупе и влюбе с другими крупными военачальниками. Считаю необходимым послать во Францию, Англию, Америку умных людей, способных доказать государственным деятелям этих стран, что уже сейчас перед всем культурным миром стоит красный призрак воинственного коммунизма, что в недалеком будущем, если коммунизм крепко воцарится в России, его микробы переползут и в другие государства.
— Итак, решено: мы соберемся в Ростове на наш съезд. — Сидорин поднялся, протянул руку Врангелю, а потом Ивлеву, который с жадным вниманием и волнением слушал беседу двух генералов.
Дальнейшее отступление армии, поезда с беженцами, станции, переполненные несчастными, голодными, замерзающими солдатами и казаками, женщинами и детьми, живо напоминали Ивлеву все то, что год назад довелось видеть на Северном Кавказе, когда с иностранными офицерами он ехал от Моздока до станции Наурской и Калиновской, где был завершен разгром 11-й советской армии. Поэтому сейчас хаос отступления — трупы умерших от сыпнотифозной горячки, часто валявшиеся на станционных платформах, брошенные орудия и повозки — казался назойливо повторяющимся кошмаром.
Врангель, отчаявшись содержать натиск советских войск в Донецком угольном бассейне, вместо того чтобы собрать части под Ростовом, отдал приказ об отводе кадровых кубанских дивизий в глубокий тыл. И вот целые полки кубанских казаков, теперь уже ничем не сдерживаемых, покатили за Дон, домой, вызывая озлобление в «цветных» добровольческих и донских полках.
Деникин не разрешил Врангелю собрать съезд командующих армиями в Ростове, очевидно учуяв в этом нечто недоброе для себя. Он вызвал Врангеля в Таганрог.
Лицо Деникина, сделавшись одутловатым, как после долгой болезни, казалось совсем потухшим. В самом деле, Деникин резко и приметно сдал, осунулся, и даже серебристая бородка его потускнела.
Сдвинув на нос большие очки в серебряной оправе, которых прежде не надевал, он неподвижно сидел за небольшим письменным столом. Врангель без всякой жалости рисовал перед ним картину полного развала фронта, а он, понуро опустив лысую голову, с безнадежной подавленностью молчал.
— Добровольческая армия, — сказал в заключение Врангель, — дискредитировала себя грабежами и насилиями. Здесь все потеряно. Идти во второй раз по тем путям и под добровольческим флагом нельзя. Нужен какой-то другой флаг.
— Неужели нужен монархический флаг? — робко спросил Деникин.
— Я не знаю, какой должен быть флаг, — уклонился от прямого ответа Врангель, — но земельный вопрос должен быть немедленно решен положительно. Черные страницы затмили белую идею…
Под вечер Врангель, вместе с Ивлевым возвращаясь на вокзал в собственный поезд, прислушиваясь к грустному, тягучему похоронному звону, медленно плывшему над сумеречным городом, сказал:
— Какой невзрачный городишко этот Таганрог. А между тем в нем скончался император Александр Первый… и бесславно завершил свой жизненный путь писатель Кукольник, переживший свою известность и успех… Вы это, конечно, поручик, знаете…
Мороза не было. Капель летела с белых заснеженных крыш. На привокзальной площади снег, исполосованный колесами и полозьями саней, став из белого угольно-грязным, превратился в жижу. Всем уже было известно, что Деникин и Романовский час тому назад срочно покинули Таганрог. Это обстоятельство встревожило всех служащих учреждений. На вокзале началась паническая суета беженцев. Люди бежали с чемоданами, баулами, солдатскими мешками за плечами к товарным вагонам, с бою брали места в них. На голых верхушках пирамидальных тополей, росших вдоль станционной платформы, грачи, обеспокоенные криком суетившихся людей, встревоженно гомонили и орали с какой-то зловещей настойчивостью и неугомонностью.
Все это — и угольно-темные паровозы, и тягучий заунывный звон таганрогских церквей, и разжиженный снег, и пронизывающая сырость, и безумолчный крик галок, и паническая суета на вокзале — говорило о катастрофе, которую никто не в силах предотвратить. Оставалось лишь покорно дожидаться ее или безоглядно бежать от нее.
Этот тревожный час таганрогских сумерек Ивлеву глубоко запомнился еще и тем, что на перроне встретился Олсуфьев. В первое мгновение Ивлев не узнал его, настолько он исхудал, посерел и даже ссутулился.
— Алексей Сергеевич, — сказал он, обняв Ивлева за плечи, — вы видите, какая разруха в тылу. И мы ее чувствовали на фронте. Нам было стыдно смотреть в глаза солдатам. В их глазах, обращенных к нам, мы читали мучительный вопрос, на который у нас не было ответа. Мы ждали подкреплений. А их не было. Мы делали тяжелые пятидесятиверстные переходы, а здесь, в тылу, высокие чины набивали себе карманы деньгами, грызлись из-за доходных мест. — Большие, лихорадочно блестевшие, глубоко ввалившиеся глаза Олсуфьева были полны слез. Простуженный, осипший голос срывался. — Словом, нас пустили в распыл, прощайте, Алексей Сергеевич! Я никогда не забуду вашу сестру Инну… И теперь, когда мы все валимся под откос, еще горше думать о ее гибели… Спрашивается, за что она жизнь потеряла?.. За то, чтобы мы теперь наблюдали эту катастрофу?
Поцеловав Ивлева в щеку, Олсуфьев побежал к солдатам своей роты, грузившимся в товарные вагоны.
Когда Врангель вернулся в свой штабной поезд, в вагоне Шатилова сидел коренастый молодой офицер с сумрачным, обветренным, почти коричневым лицом.
Представляя его Врангелю, Шатилов сказал:
— Это посланец из далекого Омска — поручик Комаров. Путь его к нам был очень долог. Поручику пришлось пробираться через Гурьев, Каспий, Баку, Грозный…
— Ну-ну, поручик, садитесь, пожалуйста. — Врангель указал на венский стул у стола. — Давно ли из Омска?
— Ровно месяц… Когда я уезжал оттуда, Омск уже был накануне падения. Армия безудержно отступала.
— Разве что коренным образом изменилось в настроении сибирского народа? — живо спросил Врангель.
— Сибирские крестьяне говорят: «Мы против коммунии, но нынче пленные красноармейцы бают — коммуния начисто отменена». — Комаров улыбнулся широко, непринужденно.
— А офицеры-колчаковцы что говорят?
— Они твердят: «Генерал Брусилов против нас». И этот их вопль — начало многих переоценок.
— Да, Брусилов на службе у Московского Кремля, — подтвердил Врангель.