Заразившись сыпным тифом, умер войсковой атаман Успенский. После него Кубанская рада избрала атаманом врага Деникина генерала Букретова, недавно состоявшего под следствием по обвинению в злоупотреблениях.
Председателем рады стал Тимошенко, председателем правительства — некий Иванес. Все они были лидерами черноморцев. С возвращением самостийной группы к власти процесс разложения края и кубанских войск пошел быстрыми темпами. Началось массовое бегство кубанских казаков с фронта.
В январе в кубанской столице сосредоточились все корифеи казачьего политического мира. Непрестанно заседали Верховный круг во главе с Богаевским, обе Кубанские рады и Донской круг.
Верховный казачий круг, который приступил к «установлению независимого союзного государства», объявил себя «верховной властью по делам, общим для Дона, Кубани и Терека».
Деникин в штабном поезде сидел в Тихорецкой.
Его ближайшими помощниками, сотрудниками и советчиками по-прежнему оставались Романовский, генерал-квартирмейстер Плющевский-Плющик, докладчик по оперативной части полковник Колтышев и бывший адъютант Алексеева генерал Шапрон. С ними главнокомандующий работал и в их кругу переживал все неудачи.
12 января Деникин созвал в Тихорецкую на совещание атаманов, председателей правительств и командующих армиями: Сидорина, Кутепова, Покровского и Шкуро — и выяснил картину положения и настроения фронта.
А через четыре дня, 16 января утром, поезд Ставки прибыл в Екатеринодар, и Деникин по приглашению Тимошенко выступил со своей последней большой речью, которую назвали «лебединой песней», на торжественном заседании Верховного казачьего круга.
Теперь, дожив до последнего акта трагедии, он, что называется, под занавес обещал дать автономию окраинам и казачьим войскам, широкое самоуправление губерниям и областям, создать правительство, ведающее общегосударственными делами, выбросить лозунг «Земля — крестьянам и трудовому казачеству!», наконец, широко обеспечить профессиональные интересы рабочих…
Однако в заключительной части речи он не преминул повторить, что вопрос о форме правления будущей России остается для него второстепенным, что он считает одинаково возможным служить России при монархии и республике.
Председатель круга Тимошенко в ответной речи сказал:
— Два года длится упорная, ожесточенная борьба во имя обесчещенной Родины, борьба, в которой рука об руку сражаются казаки и добровольцы. Мы уже далеко продвинулись в этой борьбе и были около Москвы. И что же?
Наши войска, предводимые блестящей плеядой полководцев, окружающих главнокомандующего, вахмистры Буденный и Думенко отбросили к исходным позициям. Великую идею освобождения России, этот драгоценный сосуд, можно принести в Москву только с народом и только через народ. Мы ценим талант главнокомандующего и его соратников, но в гражданской войне кроме таланта стратегического и учета обстановки военной нужно учесть и сторону политическую. Гражданская война — не племенная борьба, это борьба за формы правления. И поэтому воссоздать Россию мы можем лишь такой политикой, такими лозунгами, которые близки и понятны народу. Мы приветствуем заявление главнокомандующего о том, что земля должна принадлежать трудовому народу и казачеству, но мы думаем, что этот лозунг надо было написать на нашем знамени еще в самом начале борьбы. Мы приветствуем лозунг, провозглашенный сегодня главнокомандующим об Учредительном собрании, но мы думаем, что этот лозунг нужно было провозгласить еще в самом начале борьбы, при выходе из Екатеринодара. Диктатурой России не победить. Я должен сказать, что Кубань одна из первых создала ядро, с которым Добрармия пошла на север. Мне тяжело об этом говорить, но я должен сказать, что всего два месяца назад на Кубани произведена тяжелая операция изъятия ее политических вождей. Кубань много понесла жертв и много еще понесет, но Кубань не мыслит себе диктатуры, не мыслит такого положения, когда народ безмолвствует. И с диктатурой, то есть властью насилия, Кубань не примирится. И расценивать нынешнее народное движение по-старому, как смуту, клеймить его предательством и изменой, как прежде, — это крупная ошибка. Мы пойдем сражаться, но не как рабы, а как свободные граждане, которые не подчиняются никакой диктатуре, как бы велик диктатор ни был…
Ивлев, прочитав речи Деникина и Тимошенко, скомкал и бросил газету на пол.
Как умны вдруг стали! Да только ум, который является задним числом, — это уже не ум!
В родном доме Ивлев чувствовал себя перелетной птицей, на минуту присевшей у дорогого очага, милого и трогательного своим прошлым, скорбного и пустого своим настоящим.
Он решил уже не вмешиваться в борьбу, но чувствовал, что ураганом гражданской войны вот-вот снова будет оторван от родного гнезда.
Куда занесут его новые события, он представлял смутно.
Тридцатого января Ивлеву стало известно, что 1-я Конная армия Буденного перебрасывается вверх по Манычу на тихорецкое направление. 10-я советская армия пошла вверх по реке Большому Егорлыку в тыл Торговой.
Ивлев взглянул на карту и понял: красное командование, вероятно, намерено нанести главный удар от Великокняжеской на Тихорецкую силами десятой и 1-й Конной армий. Это, очевидно, поняли и в Ставке, ибо генерал Сидорин выделил большую группу конницы генералу Павлову, в 12 тысяч сабель. Совместно с 1-м корпусом Павлов должен был ударить во фланг коннице Буденного.
Третьего февраля Павлов, опрокинув на нижнем течении Маныча корпус Думенко и отбросив его за реку, двинулся на Торговую, уже оставленную кубанцами.
Все эти дни по Дону и Нижнему Манычу, на всем фронте, шли бои.
Глава тридцать третья
Седьмого февраля начальник контрразведочного отделения полковник Посполитаки совершенно неожиданно вызвал к себе Ивлева.
— Мы два года не встречались с вами, — начал он весьма дружелюбно. — Садитесь, Алексей Сергеевич, пожалуйста. Да, сколько воды за это время утекло! Сколько событий минуло! А вы, что, конечно, очень странно, почему-то застряли на чине поручика. Ваш коллега, бывший адъютант Корнилова Долинский, давно в полковниках, а Шапрон — генерал.
— Лучше оставаться в поручиках, нежели слыть генералом Шкуро, — равнодушно бросил Ивлев.
— Значит, вы так и не избавились от интеллигентского либерализма, — решил Посполитаки, продолжая любезно улыбаться.
— Думайте что хотите, — безразлично ответил Ивлев. — Однако либерализм во всех случаях лучше бандитизма. Будь Шкуро, Мамонтов, Покровский, Глазенап либеральней, мы, быть может, уже расхаживали бы по Московскому Кремлю…
— Но коммунисты не очень-то жалуют либеральных интеллигентов. Поди, в той же Москве все подвалы чрезвычаек полны ими.
— А вы почему большевиков ставите в пример? — несколько оживился Ивлев. — Или они очень вам импонируют?
— Видите ли, поручик, в последнее время большевики довольно ловко обращают известных русских либералов в орудие своей пропаганды. Я, как начальник контрразведочного отделения, имею возможность читать совдепские газеты. На страницах одной из них большевистский нарком просвещения Луначарский весьма похвально отозвался о знаменитом поэте Александре Блоке, который якобы воспел октябрьский переворот в новой поэме, названной «Двенадцать»… Вы улавливаете намерение большевиков использовать в целях борьбы с нами даже поэтические творения? Этим самым они хотят обратить в свою веру русских интеллигентов, в том числе поэтов, художников.
Ивлеву, нисколько не боявшемуся начальника контрразведки, стало нестерпимо скучно, и он, откровенно зевая, сказал:
— Господин полковник, вести разговоры на отвлеченные темы интересно, но, право, не нынче. Говорите прямо: зачем вызвали меня?
— А я-то и начал прямо с дела, — обиделся Посполитаки и сказал: — Мне стало известно, что одно ваше творение пришлось на руку и по вкусу главе большевистского подполья города Екатеринодара.
— Ну, знаете, — неожиданно для себя вспылил Ивлев, — это ваша выдумка! У меня нет картины, которая могла понравиться красным.