Вагоновожатый тотчас же крутнул медную ручку мотора.
Дребезжа и подпрыгивая на стыках рельс, трамвай понесся по безлюдному городскому выгону мимо знакомых с детства, наглухо закрытых казенных амбаров.
— Екатеринодарские добровольцы удивительно беспечны, — сказал с укором Ивлев Олсуфьеву, севшему рядом на скамью. — Со стороны Тимашевской могут в любой момент нагрянуть красногвардейцы. А на Черноморском вокзале, кроме двух казачьих офицеров, никого.
— Да, — согласился Олсуфьев, — если на Тихорецком и Кавказском направлениях у нас имеются кое-какие войска, то здесь, по сути дела, нет ничего, если не считать нашего юнкерского поезда. Атаман Филимонов слишком надеется на казаков станиц Медведовской, Мышастовской и Новотитаровской. Мол, они не пропустят большевиков.
У скотобойни трамвай на минуту остановился, и Олсуфьев крикнул:
— Езжай, езжай! Мы в атаманский дворец!
Ростовский бульвар и широкая улица, разделенная им, показались пустынными. Ивлев сказал:
— В Ростове было веселей.
Трамвай замедлил ход. Через улицу к городскому кладбищу направлялись траурные дроги. Две согбенные старухи в черных салопах плелись за белобородым дедом, лежавшим в коричневом гробу.
Олсуфьев сказал:
— Говорят, покойника встретить — это к счастью.
Ивлев отвернулся от окна, чтобы не видеть желтой, как тыква, головы, прыгающей в гробу.
По Красной улице туда и сюда сновали трамваи. За их стеклами мелькали оживленные лица милых екатеринодарских девушек. Среди них могла оказаться Инна и ее гимназические подруги Миля Морецкая, Маша Разумовская, Глаша Первоцвет. Впрочем, вряд ли он узнает их. За четыре года войны они, поди, из девочек-подростков с наивными косичками превратились в настоящих барышень.
— А Красная все-таки живет, даже винные магазины открыты, — заметил Ивлев.
— Пьем, как перед чумой, — подхватил Олсуфьев. — Особенно прославился кутежами новоиспеченный полковник Покровский со своим штабом. Кубанская рада на днях присвоила ему этот чин за разгром новороссийского отряда красных под Энемом. До этого он был всего-навсего штабс-капитаном. Пожалуй, только в период гражданских войн возможны такие молниеносные производства.
Ивлев плохо слушал юнкера: его занимала Красная. Всегда людная, шумная, она и сейчас была оживленной. Он не раз писал эту улицу и теперь глядел на нее глазами человека, который мог никогда больше не увидеть ее.
Каждый магазин, каждый особняк на Красной напоминали о детстве, о юности, а так как в прошлом все было мило и дорого, — не сиди рядом Олсуфьев, Ивлев, наверное, встал бы и начал кланяться и всем знакомым зданиям, и большим голубым шарам в окнах аптеки, и богарсуковскому магазину, где в детские, гимназические годы покупались форменные гимнастерки, шинели, и Зимнему театру Черачева, на фасаде которого лепными буквами были означены имена великих писателей и композиторов, и громадному дому Зингера, блиставшему зеленым кафельным кирпичом, и белому войсковому собору, в котором крестили его и нарекли именем Алексей, и в особенности соборной площади, на одной стороне которой огромное здание 1-й Екатеринодарской мужской гимназии, памятной по невозвратным юношеским годам.
В центре города все было родным, все было связано с лучшей порой жизни. Здесь отец как архитектор немало потрудился. Почти все здания и особняки центра — произведения его рук.
А вот и Штабная улица. Там, в конце ее, перед спуском к Кубани, родительский дом с полукруглыми окнами, небольшой кирпичной мансардой, напоминающей сказочный терем, с приветливой полуоткрытой верандой, с двумя белыми изящными колоннами-столбами, с фасадом, карниз которого украшен белой кружевной гипсовой лепкой.
Когда трамвай пересекал Штабную, Ивлев невольно привстал. Как до сих пор была далека эта родная улица, но как часто в страдные дни войны вспоминал о ней! Какой недостижимой казалась она! И вдруг вот она! Тихая, мирная, милая улица!
— Садитесь, — сказал Олсуфьев, — наша остановка еще не скоро.
Но Ивлев так и не сел, покуда не доехали до Екатерининского сквера, тоже дорогого по многим впечатлениям юности.
Взбудораженный самыми разнородными чувствами, вышел Ивлев из трамвая у сквера и прежде всего увидел монументальную фигуру Екатерины Второй среди могучих, чубатых казаков-запорожцев. Все они стояли на круглом массивном постаменте из черного и коричневого мрамора, держа в руках кремневые ружья, пищали, кривые турецкие сабли, мечи и кинжалы.
Памятник, поставленный там, где некогда был заложен первый камень города Екатеринодара, казалось, говорил Ивлеву, что столица войска Кубанского должна во что бы то ни стало выстоять и с почестями встретить Алексеева и Корнилова.
В приемной атаманского дворца оказалось немало выхоленных молодых казачьих офицеров, с позолоченными газырями, с серебряными кинжалами на кавказских поясах.
Юнкеру Олсуфьеву довольно долго и обстоятельно пришлось объяснять атаманским адъютантам, что Ивлев прибыл в Екатеринодар как посланец Корнилова и атаман должен немедленно принять его.
Наконец распахнулись резные дубовые двери атаманского кабинета.
Филимонов, с серебристо-белыми усами и бородкой, с такими же серебристыми седыми волосами, стоявшими ежиком, одетый в щегольскую черную черкеску с полковничьими погонами и с офицерским Георгием, прикрепленным ниже высокого ворота белой сорочки, благоухающий тонкими духами, сидел за письменным столом у телефонного аппарата.
— Здравствуйте, — сказал он, опуская телефонную трубку на рычажки. — У вас есть письмо от генералов Корнилова и Алексеева?
Потом чуть ли не с гримасой нескрываемой брезгливости атаман взял кончиками холеных пальцев записку и развернул ее, порыжевшую от влаги, проникшей в каблук.
— Х-м, х-м… — Филимонов иронически поджал пунцовые губы, одним взглядом пробежал написанное Корниловым. — Ну-у и логика! Сами оставили Ростов, а нам предписывают стоять насмерть. И к тому же хотят, чтобы мы встретили Добровольческую армию в районе Кореновской…
— Да, именно там!
— А почему генералы не согласовали свои планы с Кубанским правительством? Ведь они идут на земли войска Кубанского.
— Из-за отсутствия почтовой, телеграфной и телефонной связи с Екатеринодаром, — ответил Ивлев.
— А знают ли Алексеев и Корнилов, — спросил атаман, — что наши отряды оставили Кореновскую и теперь фронт в станице Динской, почти под самым Екатеринодаром?
«Как же это так? Что же будет, когда Корнилов подойдет к занятой большевиками Кореновской?» Ивлев с невыразимым укором уставился в барски холеное лицо атамана.
— Кстати, вступив в нашу область, Корнилов должен будет беспрекословно подчиняться всем требованиям Кубанской рады. Она здесь хозяйка.
— Господи, и вы, ваше высокоблагородие, в такую годину печетесь об этом! — изумился Ивлев. — Надо сделать все, чтобы кубанские части и наша армия соединились в районе Кореновской. Иначе поход Корнилова на Кубань не получит должного эффекта.
Филимонов небрежно бросил корниловскую записку на стол и, окинув Ивлева высокомерным взглядом, очень холодно и раздельно проговорил:
— Ваша почетная миссия, господин поручик, окончена. Содержание записки генерала от инфантерии Корнилова и его просьбу ко мне я доведу до сведения полковника Покровского и председательства господина Быча. — Дав понять, что аудиенция окончена, атаман коротким блестящим ногтем большого пальца нажал на кнопку электрического звонка, вделанную в крышку дубового письменного стола, и, когда в дверях появился дежурный адъютант, молодой казачий офицер, спросил: — Ко мне есть еще кто?
Ивлев поклонился и вышел из кабинета.
Пробираясь в Екатеринодар, он представлял себе, как обрадует руководителей Кубани сообщение о походе Корнилова. Как горячо атаман пожмет ему руку и немедля выступит на внеочередном заседании правительства… И вдруг — это нелепое опасение, что Алексеев и Корнилов — как авторитетные военачальники — подчинят себе кубанских добровольцев. Какая чепуха! Просто не верится, чтобы в столь грозную годину могли найтись люди, трясущиеся за свое начальствующее положение!