В то время литература и искусство представлялись ему некоей фантазией, совершенно бесполезной для общества, но, может быть, способной кого-то утешить, «нужной ненужностью».
«— Что такое искусство?
— Цветок фиалки.
— Глупо.
— Конечно, глупо.
— А что такое художник?
— Свинячий нос.
— Фу, какой ужас!
— Носу ведом запах фиалок» («Слабые голоса»).
Помимо множества сравнительно небольших рассказов, из-под его пера выходят такие крупномасштабные произведения, как «Новый Гамлет» («Син-хамурэтто», 1941) и «Справедливость и улыбка» («Сэйги то бисё», 1942). Во многих произведениях этого периода в разных вариациях звучит тема трагичности судьбы художника. Ощущая себя узником «здравого смысла» (написанный в 1940 году рассказ «Весенний вор» («Хару-но тодзоку») имеет подзаголовок «Песнь узника»), Дадзай словно испытывает ностальгию по тем временам, когда жил в полном соответствии со своими представлениями о подлинных жизненных ценностях. Считая для себя теперь необходимым подчиняться правилам, установленным обществом, он одновременно боится стать заурядным обывателем, пекущимся лишь о собственном благополучии. Об этом в рассказе «Кузнечик» («Киригирису»), написанном в 1940 году.
«У человека изначально нет никаких идеалов. Даже если они и есть, это идеалы, вполне приспособленные к его повседневному существованию. Идеи же, которые идут вразрез с этой жизнью… Увы, это путь на Голгофу. Это путь Сына Божьего. А я просто один из толпы. Забочусь только о хлебе насущном. В последнее время я превратился в самого обычного обывателя. Птицей, которая ползает по земле. А крылья, которые возносили меня над землей, были как-то незаметно утрачены. Сколько ни барахтайся — не поможет. Это реальность. Обмануться в ней невозможно… Какие бы прекрасные вещи человек не говорил, все бессмысленно. За ним тащится хвост быта» («Справедливость и улыбка»).
К тому времени Дадзай стал очень популярен. Начинающие литераторы искали знакомства с ним, в его доме в Митаке постоянно толпились гости. У Дадзая появились ученики. Он был с ними приветлив, внимательно читал их произведения, давал советы. Он много путешествовал, охотно встречался с людьми, беседовал с ними о литературе, занимался живописью. По свидетельству современников, в те годы Дадзай, во всяком случае внешне, был вполне счастлив. У него было литературное имя, много заказов от разных издательств. Писал он легко и много. Его семейная жизнь тоже складывалась пока благополучно. В 1941 году родилась его старшая дочь Соноко.
Дадзай был вполне здоров физически, он умело контролировал свое поведение, хотя на самом деле не обрел ни умиротворения, ни внутренней свободы. Его возвращение к нормальной жизни было всего лишь новой маской.
«Я давно уже умер, вы просто этого не заметили. Только душа моя все еще как-то живет» («Чайка»).
Жить, так и не обретя истины, жить, слепо повинуясь правилам, установленным другими людьми, — для него все равно, что умереть. Он существует теперь только для того, чтобы писать.
«Я теперь не человек. Я что-то вроде диковинного животного, которое называется "художник"» («Чайка»).
В ноябре 1941 года Дадзая в числе других писателей призвали было в действующую армию, но после освидетельствования в соответствующем управлении тут же освободили из-за хронического процесса в легких.
8 декабря 1941 годы Япония вступила в войну на Тихом океане.
В годы войны, когда многие писатели замолчали, Дадзай продолжал писать. «1942, 1943, 1944, 1945 годы — это было ужасное время… Но я не прекращал писать. Мне виделось что-то ложное в отходе от литературного творчества в этих новых условиях. И это не плод теоретических размышлений. Это было проявление моего дерьмового крестьянского упрямства» («Пятнадцать лет жизни»).
В военные годы Дадзай почти не писал о войне. Его безразличие к этой теме уже само по себе — свидетельство его отрицательного отношения к войне. В некоторых же его произведениях проскальзывают явные сомнения в ее необходимости.
«Наверное, ты пытаешься обмануть при помощи этой войны тьму, которая сгустилась за твоей спиной. Мне говорят: "Иди и сражайся во имя славы своей страны». Но я этому не верю… Мои сомнения останутся со мной до самой смерти…" («Новый Гамлет»),
Более откровенно он не мог высказаться. Его бы обвинили в отсутствии патриотизма. Япония представлялась ему поездом, с огромной скоростью несущимся неведомо куда. «Но я всего лишь уличный скрипач, мне остается одно — играть на своей скрипке. А путь следования поезда — определять его предоставим патриотам» («Чайка»),