— Опять закрылась, — сказала Катя. — Теперь мы знаем, что нужно делать, чтобы её открывать. Мы нашли ключ к ублиетке, ты хоть понимаешь это?
— Нет. Надо повторить опыт, — отвечал Владимир Георгиевич, стараясь взять себя в руки.
— Завтра, — улыбнулась Катя, продолжая дрожать.
Владимир Георгиевич встал, распрямился, упёршись теменем в потолок пещеры. Расправил плечи, приятно хрустнув лопатками. Катя тем временем ниже склонила лицо к ублиетке.
— Мы разгадали тебя, ты теперь — наша, — произнесла она.
В следующую секунду откуда-то оттуда, из чёрной глубизны, поднялся жуткий, утробный, рыдающий стон:
— О-о-о-о-о-о-о-о-о!..
Это не было эхо. Это был чей-то чужой стон. Сама бездна стонала, отвечая на дерзкие слова Кати.
Княгиня Жаворонкова мгновенно вскочила на ноги, впилась ногтями в локоть Владимира Георгиевича.
— Что это было?
— Не знаю... — пробормотал отец-основатель. — Пойдём отсюда, пожалуй...
Он торопливо схватил край деревянной крышки и накрыл стонущую, раздразнённую ублиетку.
В спешке чуть не забыл фонарик. Когда подошли к двери, почувствовал, как дрожат пальцы. Еле попал ключом в скважину.
— Ну слава Богу, — сказал телохранитель Дима, увидев выходящих из пещеры.
— У меня коленки подкашиваются, — прошептала Катя, всем существом своим наваливаясь на локоть отца-основателя. — У нас получилось! У нас получилось, ты понимаешь это? Она есть. Она наша.
— Да... да... — отвечал Владимир Георгиевич, не зная, что и говорить ей. Теперь он прекрасно осознавал, что факелок был бракованный и, прогорев сколько-то, попросту потух. Но этот стон... Ему он пока не мог подыскать объяснения.
— Милый! — продолжала Катя, и он поневоле оглядывался, не слышит ли телохранитель. Но нет, он шёл на достаточном удалении. — Милый! Теперь ты понимаешь, как я люблю тебя? Между нами нерушимые узы. Ты понимаешь? Мы с тобой единое существо, как бы ни бросала нас жизнь. И вот тебе теперь моё слово. Ты сейчас скажешь Марине, что передумал на ней жениться.
— Да ты что! Опомнись, что ты говоришь!
— Да ведь ты не любишь её.
— Нет, люблю. И её, и тебя. Я не могу отказать ей. Ведь ты же не собираешься разводиться со своим Лёшкой.
— На Лёшке всё держится. А что держится на Марине? Я хочу, чтобы ты был только мой. Слышишь? Только мой!
— До чего же ты похожа на своего Лёшку.
— В смысле?..
— Тебе всего мало. Надо, чтобы всё было без дна. Вот — ваш смысл. Тебе мало, что я при тебе и я твой тайный любовник. Надо, чтобы я целиком принадлежал тебе. Вот — ваш общий смысл.
— Я сегодня же уеду отсюда ко всем на все четыре стороны, если ты не скажешь ей, что не женишься.
— Да что за ненасытность такая! Хорошо же, я скажу.
— Скажешь, правда?!
— Если ты так просишь об этом...
— Прошу! Умоляю. Не надо тебе на ней жениться.
— Вон, кстати, она стоит и ждёт нас. Пора идти на Ярилину горку, вот-вот закат.
— Прямо сейчас и скажи, объяви ей. Прямо сейчас!
— Прямо сейчас?
— Да! Умоляю тебя! Заклинаю тебя!
— Ну что ж...
Владимир Георгиевич набрал полную грудь воздуха и пошёл к Марине. Катя осталась стоять и наблюдать за тем, как он произнесёт своё страшное объявление. Всё внутри у Ревякина переворачивалось, корёжилось, сгорало. Марина стояла и смотрела на него в напряжённом ожидании, словно знала, с какими словами он идёт к ней. Он подошёл, остановился, глянул в её милое лицо.
— Марина... Хорошая, добрая моя Марина...
— Отец-основатель! — крикнула Катя.
Он оглянулся.
— Извините, можно вас ещё на одну минуточку?
Он тяжко вздохнул, понимая, что она сейчас скажет ему.
— Прости, Марина...
Медленно возвратился к Кате.
— Ну? Что?
— Не надо. Я передумала, — жалобно улыбнулась княгиня Жаворонкова. — Нам ведь и так будет с тобой хорошо. Правда?
Глава восьмая
ЧЁРНЫЙ ДИОНИСИЙ
— Послушай, у вас несчастные случаи
на стройке были?
— Нет, пока ещё ни одного не было.
— Будут. Пошли.
— Видишь, Васенька, нигде таких закатов нет, как у нас. Потому и название такое.
Василий и отец Николай пили чай у окна, глядели, как садится солнце, и Чижов рассказывал духовному своему наставнику про житьё-бытьё, стараясь напирать на такие ударения своей жизни, в коих чувствовал за собой какой-нибудь грех. В этом был уже сложившийся обычай в их общении. Накануне исповеди Василий Васильевич выкладывал священнику все свои грехи в частной беседе, а на исповеди каялся в том, что мало почитает Бога, мало молится и ходит в церковь, после чего отец Николай начинал спрашивать: «А каешься ли в том-то и том-то?» — помня всё, о чём Чижов поведал ему накануне за чаем или за какой работой.