— Оторопь берёт от ваших слов, — поёжился Белокуров.
— Могилой повеяло, — сказал его отчим — Может, замените меня за рулём? Хоть мы и в трупе, а мне отдохнуть надо.
— Охотно.
Они остановились, поменялись местами и вскоре Тетерин снова сам вёл свою «мыльницу». Некоторое время ехали молча, хмурясь, потом Белокуров сказал:
— Мне бы всё-таки хотелось видеть всё более поэтически, ну хотя бы как в сказке про мёртвую царевну. Придёт добрый молодец, поцелует, приголубит, и мёртвая окажется спящей. Проснётся и встанет. А Лазарь? Тот ведь и не спящий даже, а по-настоящему мёртвый лежал во гробе. Смердил! Однако пришёл Спаситель и поднял его из гроба.
— Если только Сам Спаситель придёт, — отозвался на эти слова Тетерин. Ему и самому не хотелось верить в собственные рассуждения. Хотелось быть Белокуровым, быть оптимистом. Но он оставался пессимистом и палеоантропологом, он видел Россию уже в качестве объекта раскопок.
— Как знать, — сказал Белокуров, — может, Он и придёт, Спаситель наш, Человеколюбец Христос. Ведь есть в России люди, и молодые, и умные, и образованные, которые искренне в Него верят. Да я позавчера как раз с таким познакомился. Кстати, он поехал к своему духовнику, живущему тоже где-то в Тверской области. Можем и туда съездить.
— А вы знаете, Борис...
— Мы, кажется, уже на «ты» перешли после того, как пистолетами вместе помахали.
— Извини. А ты знаешь, Борис, что в твоём сыне четыре души?
— Не-е-ет! Это ещё что за галиматья?
— Вот ты сказал о Человеколюбце, а ведь я твоего сына знаешь откуда вытащил? Из общества сознания Ч.
— Какого-какого сознания?
— Ч.
И Тетерин, не забывая о дороге, поведал Белокурову и Николаю Прокофьичу обо всём, что произошло с ним в четверг и пятницу. Белокуров слушал внимательно и взволнованно, изредка вставляя: «Ничего себе!» или «Туши свет лопатой!». Тетерин старался ничего не упустить, ничего не утаить, как на духу. Когда он окончил свою повесть, Белокуров произнёс:
— Ну и ну! А Тамара-то!.. Как же мне благодарить-то вас?
— Тебя.
— Да, прости, тебя. Да ведь ты подвиг совершил. В уме всё сразу не укладывается. Четыре души? Как же этот Чернолюбов вычислил моего Серёжку?
— Это нетрудно сделать, обзвонив родильные дома.
— Но Серёжа и впрямь не только родился четвёртого июля девяносто четвёртого, но и зачат был именно четвёртого октября девяносто третьего. Подумать страшно... Что же они намеревались с ним сотворить?
— Не знаю, честно говорю: не знаю, — сказал Тетерин.
— И Чикатило... — бормотал Белокуров. — Вы уверены, что это был он?
— Не уверен, но вполне мог быть и он. Вы смотрели фильм «Её звали Никита»?
— Смотрел. Да, и я, кстати, тоже думал тогда о Чикатило. Боже!.. Одни ждут Человеколюбца, другие — какого-то Ч. Чёрта, должно быть.
— В том-то и дело, что все ждут какого-то Ч. Самые счастливые ждут Человеколюбца Христа, другие — чуда, третьи — просто чего-нибудь, четвёртые — чада, пятые — человека, шестые — чеченцев, а есть и такие, которые ждут чёрта, Чикатилу, чародеев, чудищ...
— Вы, я вижу, крепко вляпались в эту чесоточную Ч-философию.
— Втянуло. Еле спасся.
— А заодно и сына моего спасли. Тьфу ты! Опять мы на «вы» съехали!
— А, может быть, останемся на «вы»? Так хорошо! Давайте, я буду называть вас Борисом Игоревичем, а вы меня — Сергеем Михайловичем.
— Согласен. Тогда надо будет выпить на брудершафт наоборот. Действительно есть некое очарование в именовании друг друга по имени и отчеству. Когда я приехал впервые в гости к Льву Николаевичу Гумилёву, то, представляясь, назвался Борей. Он сразу лукаво сощурился: «Еврей?» Я говорю: «Почему еврей?» «Да ведь только они друг друга так называют — Изя, Мотя, Боря, а у русских положено звать друг друга по имени-отчеству». Хороший был человек Лев Николаевич. Царствие ему Небесное.
— Надо же! Вы и с ним были знакомы!
— Да, печатал отрывки из его работ в «Бестии», когда она была ещё «Курком». Так, нам главное — не пропустить поворот. Судя по схеме, оставленной мне князем Жаворонковым, мы к нему уже приближаемся. Там указатель должен быть — большая жестяная птица.