— Слава! — позвали бывшего жаворонка приближающиеся к месту обличения скорняки Андрей и Гена. Тотчас Владимир Георгиевич вспомнил, что и этот Слава тоже работал у них в княжестве, плитку клал, цементировал, только рано вставать ему тяжело было.
— Погодите вы! — огрызнулся на скорняков обличитель ревякинской ереси. — Опомнись, говорю тебе, Максенций! — вновь обратился он к отцу-основателю, который никак не мог смекнуть, почему он именует его этим странным именем. — Покайся, лжемессия, покайся!..
— Слав! — с надрывом воскликнул скорняк Андрей, подойдя и схватив обличителя за локоть. — Ну ты что! Кто тебя просит? Уходил же, так уходи! Отец-основатель, простите его! Он у нас ночевал сегодня, и сейчас уходит.
— Пусти меня! — вырвался бывший жаворонок. — Изыди, сатана!
Тут он размашисто осенил отца основателя крестным знамением, потом громко плюнул Владимиру Георгиевичу под ноги и зашагал прочь.
— Простите, отец-основатель, — сказал Андрей и вдвоём с Геной направился в другую сторону.
На душе у Ревякина было погано. Надо же — ещё и при этих нежданных гостях!
— Не обращайте внимания, — пробормотал он. — Это такой гусьлапчик, что не приведи Бог.
— А почему он вас называл Максенцием? — спросил специалист по раскопкам.
— А пёс его знает! — пожал плечами Владимир Георгиевич.
— Вероятно, был такой ересиарх, хотя я впервые слышу это имя, — поразмыслил редактор газеты.
— Он когда-то слыл у нас хорошим работником, — сказал Ревякин, оправдываясь. — Но, как сейчас говорят, он по жизни с прибабахом. В своё время пил беспродеру, потом ему стали черти мерещиться, он от них побежал да попал прямо в лапы Аум Синрикё.
— Ничего себе! — подивился редактор. — Интересно было бы с ним побеседовать.
— Ничего интересного, уверяю вас, — возразил отец-основатель. — Дурак несусветный. Потом трагедия в токийском метро, он струхнул да, должно быть, прибегнул к органам и всех асахаров своих предал. А куда-то дальше надо? Год болтался ещё в какой-то секте, покуда не пришёл к нам, в жаворонки. Небось ещё сведения в ФСБ поставлял. Потом и у нас ему надоело, ушёл и теперь, видимо, предался самому осатанелому православию.
— Осатанелому? Хм! — хмыкнул редактор.
— Ну, озверелому, — поправился Ревякин, и тоже неловко.
— Извините, отец-основатель, — сказал специалист по раскопкам. — Нельзя ли нам теперь пойти поспать? Валимся с ног, ночь не спали. В глазах всё плывёт.
— Я тоже в таком состоянии, — признался Ревякин и повёл гостей во дворец. — Поспим часиков пять, а потом я вам всё-всё покажу. Уверяю, вам не захочется покидать княжество. У нас так хорошо, как нигде в России!
Он натужно улыбнулся, стараясь привлечь гостей на свою сторону. Но тут душа его застонала, поскольку к ним приближались Катя и Марина. Княгиня тотчас взяла под руку ревякинского двойника и, что-то быстро шепча ему, отвела в сторону, повела вперёд быстрее, а Марина прильнула к Ревякину:
— Воло-о-одечка!
— Что? — сурово спросил Ревякин и остановился.
Специалист по раскопкам растерянно оглянулся и пошёл следом за княгиней и уводимым ею редактором, не догоняя их.
— Прости меня, Володенька! — хлопала своими красивыми, но теперь глупыми глазами Марина. — Я больше так никогда не буду. Я осознаю свою обшибку. Ну хочешь, устрой мне предсвадебную порку.
Она кокетничала, нарочно произнесла «обшибку», уверенная, что он смягчится и простит. Но она была ему сейчас противна, и он зло оборвал её:
— Предсвадебную? Ни предсвадебной, ни послесвадебной порки не будет. Как и самой свадьбы. Я окончательно передумал жениться. Отец-основатель должен быть холост. Таково моё постановление.
Кокетство вмиг слетело с лица Марины, оно стало бледным и оскорблённым.
— Вот как? — промолвила бывшая невеста. — Из-за невинной шутки?
— Ничего себе невинная! — вспыхнул Владимир Георгиевич.
— Глупая, я согласна, но невинная, — сказала Марина. — Значит, ты просто не любил меня никогда, вот что.
— Понимай как хочешь, — сказал Ревякин и, оставив несчастную Марину, зашагал в сторону замка. Мысли его путались, он не знал, правильно ли поступает, отвергая Марину, он проклинал себя, что согласился строить княжество тут, зная о странной повышенной гравитации в этой местности, он мечтал оказаться сейчас с Катей далеко-далеко отсюда, в том давнем Крыму, когда он сказал о себе: «муж грузоподъёмностью два чемодана», но больше всего хотел упасть, зарыться лицом в подушку и проспать до самого заката. Он видел, как Катя уводила газетчика — и не исключено, что к себе, но скорбно махнул рукой и на это. В мыслях мелькнуло только: «Почему мы любим распущенных и отмахиваемся от хороших?..»