– Тогда почему вы не называете меня по имени?
– Это обязательно?
– Да нет.
– Вы позволите мне уйти?
– Если вы этого хотите. Но…
Не дослушав Александра, Анна вышла из комнаты. «Ну и черт с тобой», – обреченно подумал молодой человек.
Солнце бродило по кругу. Ему не хотелось уступать место Луне. Осень – время Солнца. Оно пронизывает собой воздух, листву, плоды, землю, и этот золотой звон не умолкает в сумерки. Луна, в те редкие ночи, когда она выползает на небо, – лишь напоминание о Солнце, отражение в мутном зеркале. Осенью нет власти Луны, она прячется в лиловую туманную сырость. Осень – время Солнца. Впрочем, нет Солнца – нет и осени…
Как ни противился Александр закату, ночь наступила. Ночь всегда универсальна. В любое время года, стоит только стемнеть, она завладевает миром, который превращается из совокупности частностей – деревьев, птиц, домов, неба – в нечто всеобщее. И тогда окно вашей комнаты выходит не во двор, а во Вселенную. Великие мысли рождаются ночью. Ночь – это тайна…
***
Алекс подмаргивал папиросным огоньком своему отражению в оконном стекле. Вместо левого глаза у отражения светилась медаль фонаря. С папиросы на подоконник упал пепел. Стало легче. Дым, выпускаемый носом, застрял в усах и торчал теперь, как дрессированная кобра.
«Какое, однако, свинство, – думал Александр, – в Лозанне меня ждет работа, а здесь я расхаживаю по кинематографам, смотрю идиотические фильмы, с их пошлым музыкальным аккомпанементом, и страдаю комплексом неполноценности относительно какого-то банального пассажа».
Фильм, который все-таки посмотрел Алекс, не оправдал даже худших ожиданий. Страсти в нем, о которых рассказывала мадам Рауш, сводились к людоедскому оскалу шаха и нарочито гордым жестам страдающей от любви девицы, которой, впрочем, по внешнему виду было далеко за 17 лет. Во время всего сеанса Александра мучил вопрос, который родился у него при столкновении с горбатой старухой на площади Героев. Но в конце, когда кровопийца шах, прослышав об измене своей любимой наложницы, совершенно справедливо пожелал ее наказать посредством убиения ножом в сердце, и пресловутый тапер, поднаторевший в озвучивании подобных драматических эпизодов, взял тот самый злополучный пассаж, Алексу действительно стало страшно.
Теперь музыкант в Александре не мог успокоиться. Его преследовало смутное желание сделать нечто совершенно простое, но очень чувственное и драматичное. А оно не получалось. Это рождало неуют и озлобленность.
…Рояль гремел, как чемодан сантехника. Каждая нота звучала сама по себе и упорно не хотела складываться в музыку. Звуки ударялись друг о друга и разлетались в разные стороны, как разбуженные по тревоге солдаты. Их теперешнему существу была противна суетливая беготня пальцев по клавиатуре. Они всем своим грохотом требовали тишины и покоя.
– Будь ты проклята со своим бюстгальтером! – выругался вслух Александр.
Следующий день начался с кошмара. Отраженный от стен вопль хлестнул по ушам и заставил окончательно проснуться. И это было избавлением. Рубаха прилипла к спине. Взбешенное сердце бессильно рвалось к небу. Каждый вдох давался неимоверным трудом. А в больном мозгу еще хрустели кости, воняло застаревшей смертью и жужжали гадкие невидимые насекомые. Где-то между сном и явью витала плоская, тупая мелодия, которая вызывала тошноту. Эта музыка завораживала своей пошлостью. Она волной ходила между животом и горлом, всякий раз сжимая судорогой грудь.
Хруст костей перерос в барабанную дробь, визг и мычание превратились в трубный зов, и эта разбухающая масса звуков, слившаяся в единую ноту, длилась бесконечно долго. Так долго, что казалось, музыка эта существовала вечно.
Постепенно ужас Александра перерос в восторг. Никогда еще музыка не рождала в нем чувств, столь сильных и глубоких…
Сознание возвращалось. Спесивое сердце поутихло. Тошнота дошла до той грани, за которой начиналась рвота. Алекс раскрыл окно и стал жадно глотать сырой воздух.
Стало легче.
Стараясь не смотреть на клавиши рояля, он взял с пюпитра папиросу, закурил и сел в кресло.
– Это Бог, – сказал он сам себе.
Александр закрыл глаза. Под веками поплыли серо-лиловые пятна. Болела голова.
«Люди писали музыку, подражая музыке природы. У одних это получалось лучше, у других – хуже. Но никто из них не смог воссоздать музыки божественной, которая создает или убивает. В буквальном смысле. Их музыка – это то самое благополучие, которое принято считать выражением чувств. Чепуха! Люди просто сговорились маршировать под барабаны, веселиться под балалайку и грустить под пастуший рожок. Они – таперы, балаганные мартышки, ряженные в яркие юбочки, вертящие ручки шарманки. Они все больны своими привычками. Привычками маршировать, веселиться и грустить».