Ведь все они перебывали у нее. Каждый ночевал. Мужики смеялись. Но приструнить Мишку никто не спешил. Иные, послушав брань, ушли в дом, другие отошли к бомжам, заговорили с ними. Мишка грубо высмеял Ольгу, назвав старой лоханью, гнилой кадушкой, блядью на пенсии. Ольга не осталась в долгу. И тогда Мишка открыл двери, позвал малолеток:
— Эй! Красотки наши! А ну, вломите этой бабуле! Чтоб не лезла к вашим хахалям никогда! Отшибите у ней все, что чешется и зудит! Пусть не возникает среди мужиков и засохнет от зависти!
Малолеткам не стоило повторять дважды. Они налетели на Ольгу ураганом. Сбили, смяли, запинали, измолотили дочерна. Ольга не могла сама встать на ноги и валялась среди двора жалким мятым комом. Вся одежда на ней была изорвана в клочья. Тело в синяках и шишках ныло, но еще больше угнетало то, что ее высмеяли, унизили при всех..
Чуть отлежавшись, Ольга собралась с силами и на карачках уползла домой. В этот день она впервые за последнее время лежала в постели одна, в темноте. Даже Свечу не захотела зажечь.
Какою бесконечно длинной показалась ей ночь! Баба успела обдумать и взвесить все. Она поняла, что воры уже не придут к ней никогда, утешатся с новыми, молодыми сучонками. О ней забудут. И она снова останется ненужной никому. Разве только бомжи, выпив лишнего, могут забрести случайно. Но они не нужны ей! Кусает баба губы, превозмогая боль:
— Господи! Как дожить до утра? — Стонет в темноте, шаря кружку воды. И вдруг слышит, как скрипнула дверь. Кто-то вошел в дом.
— Ольга! Ты живая? Чего впотьмах бедуешь? Иль сил не стало свечу зажечь? Чего хнычешь, курья башка? Сама кругом виновата! Нече хороводиться со всеми подряд. Хварью всегда в узде, как собаку на цепи, держать надо! А ты что утворила? Худче сучки в кобелиной своре закрутилась. Вот и получила. Вломили тебе, чтоб помнила про бабью честь! — выговаривал ей Федот зло.
— А кто вломил? Эти суки покруче меня!
— Ништяк! Придет и их время! Бабий век короткий, как дитячий сон. Не успеешь доглядеть, старухой сделалась. А вокруг пусто, как на погосте. И ни единой родной души. То Божье наказанье за грехи да распутство. Коли не образумишься, сгинешь вовсе. Никто тебе не поможет. Сама себя с грязи выволоки — за волосы и Душу…
Они еще долго говорили в ту ночь. Спорили, ругались. Дед стыдил Ольгу. Напоминал, какою та пришла в деревню.
— Я враз понял, что ты крученая. Но не оттолкнул, не прогнал помирать в ночи на холоде. У себя в избе оставил. Думал, все поймешь, угомонишься, перебесишься. Ты ж, что сука в течке, всякий стыд растеряла! Иль ничего не осталось в тебе, окромя срама?
Ольга после ухода старика до утра не сомкнула глаз. А встав с постели, взялась убирать в доме, все еще охая, жалуясь каждому углу на нестерпимую боль:
— Отгуляла свое. Вон как отмудохали сикухи. А эти кобели! Никто не вступился. Так мне, дуре, и надо. Верно дед говорил, по крученой шее лишь веревка плачет…
Ольга не видела себя в зеркале целых три дня и когда глянула — испугалась. Вместо лица сплошной запекшийся синяк. Вот почему не могла открыть рот, чтобы поесть, попить воды!
Баба принялась лечить себя подручными средствами и, трудно выздоравливая лицом и душой, твердо решила покончить с прошлым. Вечерами приходила к старому Федоту, помогала ему управляться по дому. Стирала и стряпала, мыла полы. Вместе с дедом они подготовили к посадке картошку и, как только прогрелась земля, посадили оба огорода.
Федот и Ольга снова сдружились. Баба уже не оглядывалась на воров и бомжей, поселившихся в деревне. Не обращала внимания на малолетних проституток, нередко окликавших ее:
— Эй! Старая кляча! Пыли сюда на крутой балдеж. Уступим тебе одного хахаля! Он клевый чувак! Не хочешь? Что, хотелка отгорела? Ну и хрен с тобой!
Ольга давно оправилась от выволочки, полученной от девчонок. Лицо и тело зажили. Баба простила малолеток и теперь была благодарна им за тишину, полученную взамен прежней жизни.
«Остепенилась Олюшка! Оно давно пора!» — радовался Федот молча.
Эти двое перестали замечать окружающих и заботились лишь друг о друге.
— Эй! Тетка, продай луку! — попросила Ольгу юная путанка. Женщина даже не оглянулась.
Как она и предполагала, малолетние сучонки уже поднадоели мужикам, из воровских домов все чаще слышались громкая брань, грубый, грязный мат, даже звуки пощечин. Случалось видеть, как назойливых соплячек выбрасывали пинками с крыльца под громкий смех. Те защищались, как могли. Отвечали так пошло, что дед Федот краснел, не веря, что слышит эту гадость от совсем юных девчонок.
— Пылите отсюда, мартышки! Сколько на вас шестерить будем? Ни пожрать приготовить, ни убрать не умеете! На хрен нам сдались такие крали! Тоже — бабы выискались, мать вашу, суку безмозглую! Куда вы годитесь? — орал одноглазый лохматый вор Сенька.