– К-к-кто это? – заикаясь, спросила на улице дрожащая от испуга Ляля.
– Это домовой. Не бойся, он добрый, – растерянно ответила Верочка, успокаивая перепуганную дочку.
Весть о трагической встрече мгновенно разлетелась по этажам, и Александр Ильич с новой силой приступил к самовнушению. А еще через несколько дней не вернулся домой с прогулки кот Мурзик, который своим неожиданным появлением из подвала так смутил милицейскую овчарку и ее хозяина. Мурзик жил на втором этаже, в семье бывшего профессора кафедры политэкономии социализма Степана Яковлевича Вознесенского. Как и все рыжие, Мурзик пользовался успехом у дам и потому целыми днями крутил любовь в ближайших подвалах, отчего все котята в округе имели рыжеватый окрас. Однако к вечеру Мурзик неизменно возвращался домой, чтобы восстановить растраченные за день силы и осчастливить хозяйку своим появлением. Все жильцы знали и любили Мурзика за сообразительность и неиссякаемую жизненную энергию, а уж хозяйка Анна Сергеевна души в нем не чаяла. Их единственный сын вместе с семьей перебрался в Германию, и все невостребованные чувства Анны Сергеевны перепадали коту. Была еще, правда, восьмидесятилетняя мать мужа Клара Митрофановна – беспощадная к врагам комсомолка тридцатых годов, которую при рождении нарекли Клавой. Но затем, после своего идейного становления, она поменяла это мелкобуржуазное имя на более революционное и звучное. Теперь же Клара Вознесенская в силу возраста почти ничего не слышала и целыми днями, сидя в кресле, с любовью перелистывала труды классиков революционного движения. Ее сын после того, как политэкономия социализма подверглась обструкции, вышел на пенсию и с тех пор подрабатывал написанием и продажей шпаргалок для нерадивых студентов, чтобы поддержать жизненные процессы в семье. Многие его прежние коллеги сумели быстро перестроиться и так же увлеченно, как и раньше, преподавать экономику рыночных отношений, доказывая себе и окружающим, что в глубине души всегда были рыночниками. Степан Яковлевич в отличие от них не смог так легко забыть «закон прибавочной стоимости» и принципы социалистического планирования. Нет, он ничего не имел против рынка и даже симпатизировал ему, особенно когда заходил в магазин и видел обилие товаров и непривычное для советского человека отсутствие очередей. Но все-таки что-то удерживало его от полного восторга – может, наследственные гены, может быть, вид старушек, стоящих на каждом углу с протянутой рукой, а возможно, размеры получаемой им пенсии.
В течение двух последующих дней Анна Сергеевна в поисках кота без устали обследовала чердаки и подвалы микрорайона, а на третий день категорически заявила: «Это его бомж сожрал». В семье экспрофессора был объявлен бессрочный траур, запрещены любые зрелищные мероприятия, а в адрес бомжа круглосуточно неслись проклятия и угрозы.
Остальные проблемы жильцов третьего подъезда отошли на второй план, а рейтинг популярности бомжа подскочил до такой отметки, что начал критически зашкаливать. Людской гнев мощным потоком устремился с последнего этажа вниз по лестнице, забурлил в каждой квартире и по причине отсутствия входной двери свободно выплескивался на улицу. Все свои беды люди прочно связывали с его появлением. Сгоревшие почтовые ящики, надписи на стенах, разбитые стекла и грязь на лестнице – во всем был виноват он. Даже когда новоявленный коммерсант Кузякин, работавший в прежние годы завхозом техникума, обнаружил привязанную к ручке своей двери гранату и бросился на пол, закрыв голову руками, то и в этом опознали преступную руку бомжа. К счастью, граната оказалась учебной и взрыв не последовал, но ни у кого не возникло сомнений, что следы злодеяния ведут на чердак. Как ни странно, но только чердак и оставался живительным оазисом покоя, а его обитатель – единственным человеком, далеким от полыхавших страстей. Он не знал и даже не догадывался о таком внимании окружающих к своей персоне, руководствовался природными инстинктами и, как бы с высоты своего положения, наблюдал за происходящим в подъезде.