Я не буду — я не могу…
Зачем же владеть силой, — спросил Рэггинбоун, — если не пользоваться ею?
Это — любопытство. Я — коллекционер.
Так, понятно, — сухо сказал Рэггинбоун. — Есть люди, которых может заинтересовать это место, если они о нем узнают. — Он посмотрел на стены, увешанные картинами и полками с книгами. — Вероятно, тебе нужно открыть книжный магазин…
Нет–нет. — Голос Муунспиттла задрожал, он втянул голову в плечи, трясясь от страха, еще глубже вжался в кресло. — Никаких людей, никаких покупателей, — все это он произносил с невыносимой тоской. — Я никогда не открою… Я никогда не открою…
Рэггинбоун не улыбался. Наделенные Даром имели свои причуды, которые питали их воображение — источник волшебства. В прошлых веках на границе между реальностью и магией такие фантастические демоны могли одержать верх над своими более материальными конкурентами, ибо они владели всеми ночными кошмарами.
— Однажды я открыл… Не помню даты. Я всегда забываю даты. Это было давно… Город горел. Мой город. Вошел человек без парика. Я до сих пор вижу его: он был герцогом или лордом, а может быть, богатым торговцем — кто знает? Он нес на руках ребенка с обожженным лицом.
«Дай мне лекарство, чтобы вылечить моего сына», — попросил он. Но я отправил его прочь. От смерти не вылечишь. Я запер дверь, запер на замок, задвинул задвижки, навесил цепочки и ушел сюда, вниз, и был здесь, пока не кончился пожар. Когда я поднялся наконец по лестнице — это было, может быть, спустя сто лет, — город вырос заново, будто бы никогда ничего и не было. Я чувствую, как в нем идут дела, как движется жизнь. Чувствую, как суетится этот муравейник. Но я не выхожу. И сейчас не выйду. И никогда не открою дверь.
Последовавшее за этой речью молчание показало, что Рэггинбоун все понимает. Муунспиттл наконец успокоился, казалось, он покорился требованиям своего гостя.
Каким именем это называют? Ты знаешь?
Надеюсь, что да, — сказал Рэггинбоун.
Боюсь, что да, — вздохнул Муунспиттл.
И снова он прямо сидел в кресле, рука Рэггинбоуна лежала на его плече, а рот волшебника говорил.
В ответ на его зловещие слова тьма сгустилась, пол задрожал. Одна за другой погасли свечи, будто их погасили невидимыми пальцами. Дыма не было. В круге стала образовываться будто подсвеченная болотными огнями коренастая фигура с зеленым нимбом. Хрустальные глаза становились все более осмысленными, они наполнялись гибельным светом, посылая при этом пики лучей, пронзающих комнату.
— Агэймо, — Муунспиттл едва шевелил губами, — Божество топи, Божество тины, Поедатель Луны. Именем этим заклинаю тебя, этой формой я связываю тебя, приди ко мне!
Из изогнутой глотки жабы раздалось кваканье:
Я слушаю тебя. Кто имеет наглость так называть меня? Агэймо — давно забыто. Я больше не существую — в этом облике.
Этого было достаточно для моих целей.
Твоих целей? — Ярость еще больше исказила голос, треск перешел в визг: — Я не служу никаким человеческим целям. Кто ты такой?! Я запомню твою наглость!
Кэйрекандал.
Ты лжешь. Этот… он… утонул, опустился до уровня бродяги, заморенного нищего, — бездомного, бессильного, ничего не имеющего. Он не мог бы вызвать даже привидение блохи.
Я взял силу взаймы. У меня тоже есть свои инструменты. Их достаточно, чтобы поговорить. Есть кое–что, о чем я хочу спросить.
Ты не можешь задавать мне вопросы! — Гнев слишком сильно растянул рот жабы, она сопротивлялась заклинанию, от напряжения из уголка ее рта потекла слюна.
Ты — Агэймо. — Всем своим тоном он бросил ей вызов. — Меньшее из божеств мангровых зарослей и болот. Никто в тебя уже не верит, и мифов о тебе не осталось. Остался только образ, в который ты заключена. Ты должна отвечать мне.
Нет! Нет…
Ты послала тэннасгила забрать девушку, но ее фантом уклонился от тебя. Где она?
Неееееет!
Статуэтка задрожала, будто началось землетрясение, комната заходила ходуном, книги посыпались с полок. Наблюдатель видел, как трещины в стенах расширяются, части стен отделяются, змейки света блещут из хрустальных глаз жабы. Затем рот ее разинулся до невообразимой величины, разделив голову на две части, и жаба взорвалась, как маленькая бомба. Шрапнелью полетели осколки нефрита. Рэггинбоун присел, Муунспиттл съежился в комочек, закрыв лицо скрещенными руками. Наступила тишина, нарушенная только звуком падения последнего куска камня. Экран, закрывающий узкое окно, упал, и сквозь стекло в комнату проник свет. Они видели, как огонь круга гаснет и его искры разлетаются, смотрели, как картины съеживаются, книги продолжают падать. На столе в дальнем углу комнаты разбилось несколько реторт, жидкость из них пролилась на ковер.
Кто–то услышит… — заметил Рэггинбоун.
О, нет, — сказал Муунспиттл, вытаскивая осколки из своего жакета. — Они никогда не слышат. — На какое–то мгновение пуговички его глаз затуманились, в них промелькнул остаточный свет силы. — Они никогда ничего не услышат.
Рэггинбоун остался достаточно надолго, чтобы помочь Муунспиттлу все убрать, предложил починить раму окна. Муунспиттл философски отнесся к разрушениям, он временно заклеил окно целлофаном и аккуратно собрал осколки разбитых реторт для того, чтобы потом, применив древний клей, восстановить их.
Не беспокойся обо мне, — сказал он. — Люди все мне принесут. Доставят. Тут за углом есть магазинчик…
Откуда ты знаешь? Я думал, ты не выходишь.
Он был там, когда я еще выходил. Может быть, сто — сто пятьдесят лет назад. Полагаю, теперь там другой хозяин. Однажды я видел мальчика оттуда. Через решетку, разумеется. Он меня не видел. Он показался мне очень темным. Его имя — Хоббс. Интересно, может быть, новички здесь из Уэльса, поэтому они такие темные. Маленькие и темные. Хотя я никогда не слышал, чтобы мальчик пел.
Рэггинбоун обдумывал, как рассказать о двадцатом веке.
— Я посылаю туда Моугвита, — продолжал Муунспиттл, — с записочкой, засунутой за ошейник. Он, Моугвит, очень умен.
— Да, должно быть, умен, — сказал Рэггинбоун, — только у него нет ошейника.
—Конечно, есть! — пришел в негодование Муунспиттл. — Сейчас же найду…
Естественно, ошейник был найден в углу, за упавшими книжными полками.
— Видишь? — гордо сказал Муунспиттл. — А теперь… ты думаешь — я забыл? Ты так думаешь? Ты должен мне заплатить — отдать мой город, в котором падает снег. Ты надеялся, что я забуду и он останется у тебя, но уж нет! Давай–ка его мне. Ты обещал.
Рэггинбоун отдал ему безделушку, и Муунспиттл уставился на шар. Никто не видел, как Наблюдатель ушел. На Селена Плейс шла бурная ночная жизнь, никто не обратил внимания на незнакомца. Громадный город с его пестрым эксцентричным населением, с мириадами жизней, вобрал, казалось, всех приходящих в него с их обычаями и привычками. Город стоял на этом месте слишком давно, он видел слишком многое, чтобы чему–нибудь удивляться. Колдуны и волшебники, демоны и дервиши — все могли незамеченными пройти в городских толпах. Рэггинбоун проскользнул по улице, и город поглотил его.
Глава седьмая
Гэйнор зашла в спальню Ферн, чтобы найти для нее ночной крем, и обнаружила там вуаль из Атлантиды. В клинике она стала мазать кремом лицо подруги, будто это действие, это прикосновение пальцев могло приблизить ее к Ферн. Гэйнор надеялась, что при этом ей удастся пробиться к ее сознанию. Тело отсутствующей оставалось доступным для контакта, тогда как дух ее ушел настолько далеко, что не известно, сможет ли он вернуться.
Гэйнор нашла вуаль и подняла ее к свету. Цвет ее постоянно менялся, узор все время двигался. Поддавшись импульсу, Гэйнор положила вуаль в свою сумку.
Придя к Ферн, она достала вуаль и постаралась как можно красивее повесить ее, но это было трудно сделать, потому что ткань была так тонка и воздушна, что складки не держались. Тогда она аккуратно обвила вуалью шею спящей и завязала концы крепким узлом, внезапно почувствовав уверенность в том, что делает нечто очень важное, будто шелковый шарф может защитить Ферн от каких–то жестокостей, обид и привяжет удаленный дух к дому. Дежурная сестра сказала: