Он посмотрел назад на Дрэйкмайр Холл. Здесь Эзмодел… Он подумал о чудовище, спрятанном под подвалом, об отвращении, которое исходило из сознания Лугэрри, когда она передавала слово морлохи, и о невидимой руке доктора Лэя. Теперь он мог туда пойти, но надо было понять, что же следует делать, как поступить. Он устал, изголодался, у него не было Дара, который помогал бы ему, не было плана действий. Страх непреодолимым барьером стоял у него на пути. Уилл пытался представить отчаявшуюся и напуганную Гэйнор, он дотронулся до ножа, для храбрости и — на удачу. Но в действительности в этот момент он чувствовал только, что темно, холодно, что он ужасно одинок и напуган, как ребенок.
…Естественно, он пошел назад к дому.
Гэйнор лежала, залитая багровым цветом кошмара и боролась с одышкой. Мимо нее проплывали флюоресцирующие амебы, которые то делились, то снова соединялись. Потом они начали собираться в странную форму, без четких очертаний, создающуюся из болезненно искаженных частей тел, чудовищными грибами прорастающих вокруг нее. Она не хотела на них смотреть, поэтому открыла глаза, но они были рядом. Казалось, что они наблюдают за ней, но не глазами, а ртами. Оттуда торчали корявые зубы и скользкие, как угри, языки. Она хотела кричать, но рот ее был закрыт, и звук остался внутри. Вздымалась вверх, окутывая ее, темнота, и когда она снова проснулась, то был уже день.
Она лежала в кровати, но не в своей кровати в Дэйл Хаузе. На минуту ей даже почудилось, что она вернулась в Лондон — окно было с той же стороны, что и в Лондоне, — но комната была совершенно не знакома. Высокий потолок поддерживали тяжелые балки, на окне висели шторы из старомодной парчи. День пробивался в окна сквозь решетку. Она подумала: «Решетка? Я нахожусь в комнате с решетками на окнах?» Это было не просто неприятно, но абсурдно. В настоящей жизни люди не просыпаются в незнакомой комнате с зарешеченными окнами. Она попыталась повернуть голову, чтобы осмотреться, но шея не поворачивалась и болела. И наконец, вернулась память, но не обрывками, а потоком, и она уже знала, где находится и почему, и страх наполнил ее душу. Страх за себя, страх за Уилла, за Ферн, которая, если доктор Лэй был прав, попала в ловушку. (Но это не был доктор Лэй, это был Дух, Эзмордис. Он — ловушка, а она, Гэйнор, — приманка.) Она попыталась сесть, но накатила волна тошноты, не настолько сильная, чтобы ее немедленно вырвало, но достаточно неприятная, чтобы уложить ее обратно на подушку.
Гэйнор обнаружила, что почти полностью одета, на ней не было только жакета и туфель. Она расстегнула молнию на брюках, чтобы не давило живот, и немного расслабилась. Природа брала свое. Гэйнор осторожно поднялась и стала искать, где в этом помещении удобства. В комнате были современный умывальник, два кресла, овальное зеркало в вычурной раме. И все. В конце концов ей пришлось воспользоваться большой вазой, предназначенной, очевидно, для фруктов. Затем она умылась с мылом и почувствовала, как от воды стянуло кожу. Тщетно она пыталась открыть дверь, та была заперта. С отвращением Гэйнор раздвинула занавески, не желая при этом видеть во всех деталях решетки и также не желая, чтобы ее видели какие–то недружелюбные глаза с улицы. За ней, впрочем, никто не наблюдал, и она хотя бы поняла, что сейчас утро. Она снова слегка задвинула занавески.
Глядя в окно, Гэйнор разобрала, что перед ней площадка перед главным входом, которую она заметила еще по приезде, где перемешались дорожки и клумбы с цветами, где кусты собирались в густые купы и затем переходили в заросли еще не покрытых листвой деревьев. Внизу что–то двигалось, почти рядом с чем–то напоминающим солнечные часы, но большую часть картины закрывали кусты фигурной стрижки. Гэйнор еще некоторое время приглядывалась, но внизу все было неподвижно, или просто этот кто–то ушел. Сад был огражден забором, позади земля опускалась в долину, где высокая каменная стена обозначала границы владений. Облака, собравшись, образовали подобие днища корабля, плывущего по небу. Они были серо–коричневого, серо–зеленого, серо–белого цветов — множества оттенков серого. Быстрый ветер будто торопил этот облачный корабль. В просветах облаков отдельные лучи солнца скользили по земле, оставляя за собой полосы сияния. По солнцу Гэйнор поняла, что сейчас действительно утро, только непонятно — раннее или позднее. Она пододвинула к окну стул, чтобы смотреть наружу, облокотившись о подоконник, и старалась разглядеть, что находится вдалеке.
Ее наблюдение нарушил звук отпираемого замка. Дверь открылась. Она обернулась.
—Доброе утро, — сказал Харбик. У него, как и всегда, были манеры идеального слуги, но голос был монотонным, и в ярком свете утра Гэйнор заметила всю невыразительность его мятого лица. — Боюсь, вы пропустили завтрак, я заглядывал к вам в половине десятого, но вы спали. Как бы то ни было, но я принесу вам ленч. Полагаю, что прежде всего вам нужен туалет.
Гэйнор, вспомнив вазу для фруктов, покраснела. Она сказала:
Да, пожалуйста, — и подумала, что не сказала ведь пожалуйста с особым нажимом, чувствуя внутренне, что внешне бесстрастному Харбику доставляет удовольствие ее покорность, ее смущение, ее выдержка при этих мелких оскорблениях.
Следуйте за мной, — сказал он. — Запомните, за вами наблюдают. Все время.
Существа из ночного кошмара… с их слюнявыми ртами… Глаза, глаза в обшивке стен комнаты…
Она отбросила прочь свои фантазии и стала выискивать следящие камеры, но не увидела ни одной. Нечего было добавлять к уже существующему ужасу.
Я не собираюсь убегать, — сказала она. В данный момент это было правдой. Она понимала, насколько слаба.
Вам это не удалось бы, — ответил он. Или возможно, это был не ответ, а предупреждение. По его тону ничего не возможно было понять.
В туалете на двери был замок, что давало ей несколько минут уединения, но там не было окна. Хотя даже если бы оно и было, то она туда не смогла бы взобраться. К тому же, судя по всему, комната находилась на втором этаже, то есть слишком высоко над землей.
Харбик принес ей в комнату ленч, состоящий из густого овощного супа, темного хлеба и сыра.
Я хочу увидеть Уилла, — сказала Гэйнор, когда Харбик поставил поднос. — Где он?
В менее комфортабельных условиях, чем вы, — ответил Харбик, игнорируя ее просьбу.
День тянулся ужасно медленно. Гэйнор подумала, что так, наверное, бывает в тюрьме — тупой, тупой, тупой страх, но не переходящий в приступ паники. У нее не было ни телевизора, ни книг, нечего было делать, оставалось только думать, думать о том, какую же ценность она собой представляет. Эти размышления привели к тому, что у нее стал бешено биться пульс, и она кинулась к двери, стала стучать и кричать, чтобы ее выпустили, и в конце концов она поняла, что это усилие лишило ее последней энергии. Она вернулась к окну и попыталась раскачать решетку, но решетка была зацементирована и неподвижна. «Даже если я с ней справлюсь, как мне выбраться наружу?» — размышляла Гэйнор. В сказках героини связывают веревку из простыней, но, хотя здесь было достаточно простыней, они были такими крепкими, что их невозможно было разорвать, а у нее не было ни ножа, ни ножниц. К тому же ей и в школе никогда не удавалось хорошо лазать по канату, а сейчас тем более вряд ли у нее это получилось бы. «Но, — подумала она, — было бы еще хуже, если бы я смогла сделать из простыней веревку и умела бы по ней спускаться, ведь решетка закрывает окно».
Периодически она обследовала зеркало, вспоминая свой опыт, выискивая в нем отражение, которого не должно было там быть. Но зеркало оставалось просто зеркалом, гладким, прозрачным, как будто воспоминания, которые оно могло бы отразить, были скрыты за полировкой и не существовали. Харбик сказал, что за ней наблюдают, и она стала выискивать в портретах на стенах потайные дырочки, обследовать электропроводку и ручки шкафа, ночного столика, стараясь найти в них миниатюрные камеры. Наконец она решила, что он сказал это, просто чтобы напугать ее. Возможно, впрочем, что он и сейчас за ней наблюдает, радуясь ее страху, наслаждаясь им, — но откуда? К ней вместо страха пришла ненависть — не к доктору Лэю, который был слишком сильным, далеким, но к Харби–ку. К Харбику в его безукоризненном костюме, с внешней учтивостью и с легким намеком на сходство с Геббельсом. Эта ненависть была так же бессмысленна, как и вязание веревок из простыней. Эта ненависть была слишком слабым чувством, чтобы превратиться в пламя, и мысли о нем лишь наполняли ее ужасом и отвращением. Отвращением не только к нему, но и к себе, к своему страху, к своей беспомощности, к своей глупости, которая завела ее сюда. «Мы ни за что не должны были ехать сюда, — думала она. — Ферн вернется в свое тело без нашей помощи. Что сказал Дух? Я бросил кости и видел ее. Она проснется и приедет сюда, чтобы найти нас».