– На Бога надейся, а сам не плошай.
– Понимаю я тебя, сынок, понимаю. Нам ныне хорошо самим на схизматиков безбожных ударить, их лагерь разорить, показать Острову, что помощь подошла. Да токмо поперва свои раны зализать надобно. Разобраться, кто цел, а у кого всех людишек побили начисто. Раненых перевязать, в имения отпустить, да и убитых тоже в родные отчины отправить. Не готовы мы ныне к новой сече.
– Здесь ли ты, Василий Ярославович? – окликнули из-за щита боярина. – Дозволь в крепость твою войти.
– То не моя твердыня, Лука Юрьевич, – вскинулся Лисьин. – То сына моего твердыня. Это новик мой тут с десятью холопами супротив тысячи поганых держался!
– С пятнадцатью, – поправил его Андрей. – Еще князь Федор Друцкий нам помогал.
– Про князя я ведаю, – обошел бревенчатую стену седобородый остроносый старец, одетый поверх вороненой кольчуги в наведенное серебром зерцало: диск с оскаленной львиной пастью па солнечном сплетении, две высокие пластины на боках и короткие наручи от запястья до локтя. – Княжич ужо доложился, как с холопами до шатра моего дошел. А про тебя, отрок, пока только сказки я услышал.
– Какие сказки?[7] – обиделся Зверев. – Вон, тушки польские между лагерем и моими щитами валяются. Сами считайте.
– Ты язык-то окороти, – негромко потребовал боярин Лисьин. – То воевода князь Чевкин к тебе обращается. А за ним, в бахтерце, чернобородый с карими глазами – то князь Воротынский, Михаил Иванович. Отец его еще полста лет назад из Литовского княжества к Москве отъехал. Вон тот витязь, курчавый, в алой епанче – то князь Глинский Михайло, они из Литвы безбожной двадцать лет как к Москве ушли. Четвертый же, голубоглазый, – то князь Барбашин, Василий Иванович…
– Да, отрок, одни князья к тебе в гости пожаловали, – усмехнулся старик, расслышав шепот Василия Ярославовича. – Мыслю, горяч ты еще после битвы смертной, оттого и дерзок. Посему зла пока не держу. Однако же всем нам глянуть зело любопытно, как мальчик совсем юный чуть не один рать большую придержать сумел…
Воевода похлопал рукой по бревенчатой стенке, по слеге, на которую она опиралась, хмыкнул:
– Стало быть, двадцать бревен, две подпорки и готова крепость? Вот уж удивил так удивил. Всякого я за жизнь свою навидался, ан такого не встречал. Стену такую ведь ткни сильнее она и свалится!
– А город не стеною крепок, князь. Он людьми крепок, что стену защищают, повторил Андрей многократно слышанные от боярина и от дядьки слова. – Чтобы ее ткнуть, сперва к ней подойти надобно. А кто же это позволит? Я за утро целый мешок пороха расстрелял да свинца втрое больше. Восемнадцать пищалей, в каждую по два десятка картечин закатывал. Четыреста пуль в залпе. А кто из ляхов после этого прорывался, тех уж бердышами добивали. Пахом, покажи князьям огнестрелы наши!
– Не просто город, а гуляющий город, – добавил Василий Ярославович. – На телегу по паре таких стен бросить можно, перевезти, да в другое место поставить. Сын сказывал, «танком» такая хитрость называется.
– Пищалями, говоришь, отбивался? – Лука Юрьевич принял от дядьки тяжелый, еще горячий «ствол», взвесил в руке, кивнул. – Знаем мы сие баловство. Да токмо лук – он ведь впятеро дальше по ворогу бьет. Какая же от тяжести подобной в поле польза? Тебя же стрелами забросают, пока ты для пальбы своей подойдешь!
– Когда атакуешь, пользы никакой, – признал Зверев. – А вот когда отбиваешься… Раз схизматикам за стены зайти приспичило, то им пришлось сближаться. Тут мы их пищалями и тормознули. А что до стрел – то мы с холопами от них за щиты эти спрятались, и все дела. Как ляхи в атаку шли – мы их били. А пока они нас бить пытались, мы от них прятались.
– Хитро удумано, хитро… – Воевода опять взял в руки пищаль. – Ты глянь, и из такой безделицы, оказывается, пользу получить можно, коли с умом подойти. А, Василий Иванович? Что скажешь?
– Мыслю я, Лука Юрьевич, – кивнул князь Барбашин, – надо бы нам холопов вон в тот осинник послать да велеть им щитов для такого гуляй-города хоть полста штук сколотить и округ нашего лагеря поставить. А ну вернутся ляхи? Мы же ныне к сече не готовы. Так хоть за стенами отсидимся-отобьемся.
– Ан и я о том же задумался, – кивнул воевода.
– А это у тебя что за штука такая, отрок? – указал князь Михайло Воротынский на прислоненный к оглобле с посеченным куяком бердыш.
– Это то, чем мы прорвавшихся ляхов били, – взял оружие в руки Андрей. – Коли против конного дерешься – то вот так, подток в землю, острие наверх, лошадь сама брюхом напарывается. Коли враг дальше сажени стоит – то его кончиком, как рогатиной, колоть можно или рубить с замаха, как топором. Когда с разных сторон подступают – влево острием колешь, вправо подтоком, тех, что спереди, лезвием режешь. В ближнем бою можно под обух и за косицу перехватить, прямо перед грудью держать да как саблей резаться. Лезвие широкое, большое. Коли под стрелами окажешься, то им прикрыться можно. Хоть грудь и голову спасти. Ну а с седла лезвием таким изогнутым даже удобнее, чем саблей, рубить. Я назвал это оружие бердышом.
Зверев протянул хитрое изобретение князю. Тот покрутил оружие в руках, подержал ближним и дальним хватом, сделал несколько выпадов, рубанул воздух…
– Да, штука занятная. Надо бы и мне для своих холопов с десяток таких на пробу отковать. Не обидишься?
– Конечно, куйте. Одну ведь землю защищаем, чего считаться?
– Крюком каким зацепить, – толкнул бревенчатый щит князь Глинский, – конем дернуть, он и свалится. А кошку железную с седла метнуть нетрудно.
– Нужно сильнее вовнутрь его отклонить, – пожал плечами Зверев. – Стенки бревенчатые, тяжелые, наружу так просто не вывернешь. А изнутри подпереть – только крепче стоять будут. И от стрел, что навесом брошены, под наклоненным щитом прятаться удобнее.
– А зачем проходы такие оставлены между стенами?
7
Сказки в прежнем значении слова – оттоль не вранье, а доклад, документ, отчет. Забавно звучит для современного уха: «Ревизорские сказки о подушной переписи».