- Это верно, - согласился Хамид с полным ртом. - Помню, иной раз, когда не ешь по три дня, идешь по улице еле живой, и вдруг в голове замелькают звезды... Если нет под рукой дерева, чтобы ухватиться, или ограды, то упадешь в канаву. Канава и есть путь к богу?
- Не смей! - одернул его богослов. - Путь к богу долог, сложен и труден.
- Отдохнем, коли так? - предложил Хамид. Его разморило от шербета, и он, не стесняясь, растянулся на подстилке.
Газали сердито отвел глаза от его широких бедер.
Во дворе послышалась легкая возня, звякнул половник, зашипели сало и мясо в уже раскаленном котле. Омар, видно, вернулся с базара.
- Ох, как пахнет! - облизнулся Хамид. - Люблю мясо. Мой хозяин мастер жарить его. Пальчики оближешь. - Он, опираясь о локоть правой руки, быстро-быстро зашевелил пальцами левой, будто собираясь пощекотать шейха, и поцеловал их.
- Тебе придется отказаться от мяса, - сурово сказал богослов. - Если ты вправду намерен идти к богу нашим путем. И от мяса, и от шербета, - а то, я вижу, ты от него дуреешь. Ты испорченный мальчик, - сокрушенно вздохнул Газали. - В тебе, я чую, так и кипят низкие страсти. От тебя исходит грех...
- Это моя эманация, - хихикнул слуга. Его нежное лицо разрумянилось, в черных волосах на верхней губе заблестели капельки пота.
Он действовал на шейха раздражающе, но наставник должен быть терпелив. Газали, не глядя на мальчика, упрямо бубнил:
- Прежде всего ты должен пройти «шариат» - первую стадию приближения к богу. То есть безусловно соблюдать во всех мелочах мусульманское законодательство. Затем «тарикат» - вступление на путь суфийства. На этой ступени следует полностью отказаться от себя, от воли своей. Мюрид должен быть в руках шейха, как труп в руках обмывателя мертвых.
- Извольте! - Слуга с готовностью приподнялся. - Я всегда послушен. Спросите у моего хозяина. Но трупом быть я не хочу, - что может чувствовать труп?
- Никаких чувств! Только совсем отказавшись от них, ты перейдешь на третью ступень - «марифат», то есть дойдешь до познания божественной истины. На третьей ступени суфий, презрев все мирское, изнурением плоти, отшельничеством и постоянным произнесением имени бога, в экстазе постигает его, как бы опьяняясь и соединяясь с ним.
- А я, как выпью, в экстазе льну к Омару...
- Не о вине речь, блудник! И не о прочих мерзостях. Имеется в виду духовное опьянение.
- Блажь, одним словом. Одурь. Как от хашиша.
- Не одурь, а правда! На третьей ступени мюрид поднимается над жизнью, он равнодушен к добру и злу. Для него становится равным нравственное и безнравственное.
- Для меня это давно уже все равно, - заметил Хамид с самым невинным видом.
- На темном пути греха! Но не на светлом пути высшей истины. Достичь которой суфий способен лишь на четвертой, последней ступени, именуемой «хакикат».
Хамид отшатнулся, ибо аскет вдруг вскинул к небу ладони и бороду и вскричал хриплым, надрывисто-рыдающим голосом, как на дервишских радениях - зикрах:
- Фана фи-лла! На которой - о-о! - все земное в нем угасает, он совершенно - о-о! - отрекается от себя, он теряет свое «я» и - о-о-о! - блаженно сливается с богом...
- То есть, как говорят мясники на базаре, «откидывает хвост и копыта», - ехидно заметил слуга.
Проповедник сник. По бороде струились слезы. Хамид смотрел на него с брезгливым испугом. Какая страсть! Как будто о женщине речь. И трепетном слиянии, физическом. Но нет, это холодная, мертвая страсть. Бескровная и бесплотная. Извращенно-духовная. Свет от гнилушки. Самоубийство. В угоду тому, как говорит Хайям, «чего нет - и быть не может».
- А дальше что?
- Дальше? - Аскет, сам уже готовый «слиться с богом», с трудом очнулся от нирваны. - Блеск и радость. Рай. Где текут реки с водой, не имеющей смрада, и молоком, которое не прокисает, и вином, приятным для пьющих, и медом очищенным. Вошедший в сад эдемский нарядился в шелка, в запястья золотые и жемчужные.
Он вытер глаза и губы, будто уже одним глазом заглянул в «сад эдемский» и отведал вина, «приятного для пьющих».
- И только? - удивился Хамид. - Зачем же так далеко ходить? Все это есть и на земле. Для пьющих приятно вино, которое здесь, под рукой, а не где-то в небесных харчевнях, - щелкнул он по сосуду с шербетом. - Вот молоко, чистое, свежее, - всю ночь охлаждалось в ручье. Это вода из горных ключей, ее принес водонос. Хочешь меду? Наложу полную миску, - у нас его целый хум. И запястья есть у меня золотые. - Хамид отвернул широкий рукав, показал...
- Зато праведник там пребывает в объятиях гурий, - вздохнул проповедник мечтательно.
- Разве тут мало гурий? - возразил слуга. - Я знаю одну... - Он закинул руки за голову, томно вытянув ноги. - Куда до нее райским девам...
- Здесь все кратковременно, там вечно.
- Так долго? Бабка моя прожила сто лет. Противно было смотреть на нее.
- Там - вечная молодость.
- Вечно - скучно. Ведь грех тем и соблазнителен, что длится краткий миг. И сей миг - неотложен! Говорит мой хозяин:
Нам с гуриями рай сулят на свете том
И чаши, полные пурпуровым вином.
Красавиц и вина бежать на свете этом
Разумно ль, если к ним мы все равно придем?
Проповедник - злобно:
- Твой хозяин - безбожник! Никогда он в рай не попадет. В аду ему гореть.
- Что ж! Куда господин, туда и слуга. Гореть будем вместе. Но:
Ты не верь измышленьям непьющих тихонь,
Будто пьяниц в аду ожидает огонь.
Если место в аду для влюбленных и пьяных -
Рай окажется завтра пустым, как ладонь!
- Ты развращен до мозга костей, - мрачно сказал проповедник. И мрачный дух подвижничества охватил его ледяную душу. Он ожидал увидеть здесь робкого безвольного мальчишку, который, разинув рот, будет внимать наставлениям, но встретил строптивого и остроумного прощелыгу, и его веселое сопротивление вызвало в шейхе яростную настойчивость. Он погасит в нечестивце огонь кипящих страстей, заморозит горячую кровь! Аллах воздаст ему на том свете за подвиг. - Все равно я тобой овладею! - брызнул шейх слюной. - Я тебя выведу к свету...
- Владей! Хватит болтать. Но зачем же - при свете? Лучше ставни закрой. Ох, жарко! - Хамид расстегнул куртку на груди, - и перед обомлевшим шейхом открылась нежная ложбина, по сторонам которой угадывались подозрительные выпуклости...
Что за наваждение? У аскета закружилась голова. Он ничего не понимал. Это ифрит, злой дух.
- Эй, мусульмане! - окликнул их Омар со двора. - Время полуденной молитвы.
Шейх испуганно заторопился:
- Я пойду совершу омовение. И тебе бы надо, - буркнул он с отвращением, скосив неприязненный взгляд на толстый зад слуги.
- Обязательно! - звонко воскликнул Хамид. - Может, вместе пойдем? - предложил он игриво. - Я полью, помою...
- Будь проклят, шайтан.
Пока задумчивый Абу-Хамид готовился к ритуалу, беспечный Хамид, хихикая, что-то рассказывал Омару Хайяму, хлопотавшему у котла в летней кухне.
Тот, сдержанно посмеиваясь, что-то мычал, довольный.
- Бисмилла! - Носильщики паланкина, которых Омар оставил во дворе ждать почтенного шейха, расстелив на земле поясные платки, принялись за хуфтан - полуденную молитву.
Омар не молился. Шейх и мальчик вернулись в жилье.
- Где тут кабла? - вопросил Газали, стараясь определить сторону, в которой находилась Кааба, храм в Мекке, куда мусульманину следует обращаться с молитвой.
- Кааба? - сказал Хамид. - Я знаю, где она. Стена с окном - на севере; с нишами, выходит, на юге. Молись в юго-западный угол, там и есть Кааба...
- Становись рядом, - приказал богослов.
Они чинно встали рядом и, прочитав вступительные строки молитвы, упали на колени.
Когда настало время биться лбом о землю, Газали, снедаемый неясной тревогой, скосил глаза на слугу, на его немыслимый зад. Руки у шейха заныли и затряслись. Мальчишка, тоже скосив на Газали свои грешные лукавые глаза, ехидно хихикал.