Долго сидел Юнус на помосте, злобно листая книгу. Но безуспешно. На самой твердой булыге останется след от зубила. Но мозг Юнуса оказался тверже любого камня, и никакой острый угол, изображенный в книге, не оставил на нем и малейшей царапины. Юнус попросил трубку с хашишем, но в голове еще больше помутилось. Дворецкий даже заледенел от ненависти к человеку, который не только отлично разбирается в этой чертовщине, но может вполне ее опровергнуть или доказать.
Нет, надо начинать с азов. Зайду-ка, решил приунывший Юнус, в медресе, к математику Зубейру, - даже хозяин не раз обращался к нему за помощью. Правда, придется истратить шесть оставшихся дирхемов, - но на какие жертвы не пойдешь ради знаний?
...Алгебра, алгебра! Альмукабала.
Пиши, любезный. Пиши свой трактат.
Настанет час...
Румяный сдобный Зубейр очень рад Юнусу:
- Почтенный судья судей послал за мною? Я сейчас...
- Не торопись, - сухо сказал дворецкий. - Почтенный судья судей не нуждается больше в твоих услугах. У него теперь свой домашний математик. Весьма одаренный молодой человек.
- Молодой? - испугался Зубейр. - Одаренный? - И, сразу обессилев, шлепнулся жирным задом на кошму. - Из каких таких болот он вылез?
- Из Нишапурских.
- Проклятье! - Зубейр вскочил, забегал по келье. Его объемистое брюхо колыхалось, мотаясь из стороны в сторону, точно бараний курдюк. - Жили тихо, спокойно, в достатке. Откуда берутся на нашу голову эти одаренные? Давно, казалось бы, всех извели. Значит, я потерял верный доход? Твой господин уже не даст заработать.
- Не даст, - подтвердил Юнус. - Он осыпает деньгами нового помощника. Нынче утром двести дирхемов ему отвалил.
- О аллах! Как его зовут?
- Омар Хайям.
- Не слыхал о таком.
- Вот, услыхал.
- Хайям, Хайям... Странное прозвище! От арабского «хайма» - палатка?
- Или «хайя» - змея.
- Это скорей всего! Что же делать? - Зубейр беспомощно уставился на Юнуса. - Нельзя допустить, чтоб какой-то заезжий ловкач, юнец, хлеб у нас отбивал.
- К тому же он будет писать для судьи ученый трактат по алгебре, - подсыпал яду жестокий Юнус.
- О! Час от часу не легче. Он совсем нас погубит. Что же делать, а?
- Я тут... хочу изучить, опровергнуть... - Юнус показал ему книгу.
- Ты?! О боже! - Громкий хохот чуть не разодрал Зубейру нутро, а дворецкому - слух. - Мой дорогой! Лучше не пробуй. Поздно. Я всю жизнь занимаюсь алгеброй - и то иногда захожу в такой тупик, что хоть бейся головой о стенку.
- Тогда, - прохрипел огорченный Юнус, - на что мне эта дурацкая книга, куда ее деть?
- Оставь. Мухамед-аль-Хорезми? Загляну, полистаю. Не доводилось.
Дворецкий слукавил:
- Я купил ее за шесть дирхемов.
- Хорошо. Уплачу. Когда-нибудь. - Он снова упал на кошму. - Может, - потер Зубейр ладонью низкий лоб, - пригласить его в медресе, испытать - и осмеять всем собранием? Нет, опасно. Если он и впрямь учен, то сам осмеет всех нас. Позор на всю страну! Позор, позор... Слушай! - вскинулся Зубейр. - Ты не заметил: нет ли у него... какого-нибудь изъяна? Порока? Дурной привычки?
- В двадцать два года?
- Ну, кто знает! Вспомни, каким негодяем ты был в двадцать два. А вдруг он мужеблуд или пьяница?
- Не похож. Даже хашиш не курит, стервец.
- Жаль. Повременим. Когда он приехал?
- Вчера.
- Э! Подождем. Если в нем есть червоточина, он успеет скоро ее проявить. А ты - наблюдай. Старайся заметить что-нибудь, за что можно уцепиться - и раздуть на весь Туран. Или, лучше всего, сам постарайся завлечь его в ловушку. Без женщин-то он, наверно, не живет? Подсунь ему дочь. Пусть она побудет с ним - и поднимет крик: он, мол, взял ее силой, нарушил девичью честь.
- Не выйдет, приятель! Ее девичья честь уже давно нарушена.
- Ну, это можно подстроить...
- Перестань! В тюрьму затолкать меня хочешь? Забыл, кто у него покровитель?
- Да-а, - уныло вздохнул Зубейр. - Судья судей - не уличный сторож. Ну, не горюй! Что-нибудь да придумаем. Все равно мы его доймем.
- Ну?
- Изведем, не сомневайся. Не впервые.
Алгебра, алгебра, алгебра! Альмукабала.
Пиши, любезный. Пиши свой трактат...
Вечер. Омар зажег светильник, и тотчас же из сада тучей налетела крылатая нечисть. Мохнатые рыжие бабочки. Тонкие существа в белоснежных платьицах-крыльях. Жуки всевозможные.
Омар с детства до омерзения терпеть не мог мух, мокриц, червей, букашек. Какой-нибудь безобидный жучок, попавший за шиворот, приводил его в ужас, как скорпион. Лишь муравьи не вызывали у него отвращения. Они казались добрыми, умными, чистыми. На садовых дорожках он смотрел себе под ноги - не наступить бы на весело снующих муравьев.
...Ошалело металась летучая нечисть вокруг светильника, обжигалась, падала, взлетала вновь - и, конечно, лезла за шиворот. Нет, не дадут работать! Омар отставил светильник к дальней стене, и весь рой насекомых переместился вслед за пламенем.
И тут Омар увидел чудовище. Медленно перебирая лапами, приникнув долу, оно по-кошачьи кралось вдоль стены. Прыжок! - и нету жучка. И началось побоище...
Он долго следил, не шевелясь, за большущей жабой (как она попала сюда?), прямо-таки потрясенный ее невероятной прожорливостью. Нацелится, прыгнет: чмок! - и нету жучка. Нацелится - чмок! - и нету белой сказочной феи с шелковыми крылышками. Златоглазками, кажется, их зовут?
Этих коварных великолепных фей она пожирала десятками. Но не боялась и крупных темных жуков, закованных в твердый панцирь. Они отчаянно сопротивлялись. Проглотив очередного такого громилу, она опрокидывалась на спину и хваталась лапками за брюхо: видно, жук царапал ее изнутри толстыми зубчатыми ногами. Но через миг-другой серая хищница опять бросалась в бой... Можно позавидовать жабьему пищеварению. Интересно бы вскрыть, посмотреть, как устроен у нее желудок. Человеку бы этакий. А то иной съест сочную сливу и корчится от боли, несчастный: Вообще жаба - удивительное творение природы. Она достойна если не любви, то уважения. Кто еще, при столь безобразной внешности, обладает столь звонким голосом, рассыпающимся ночью задумчиво-долгой нежной трелью? Не то, что гнусно-утробное кваканье ее сестры лягушки.
Он не стал работать, чтоб ей не мешать. И светильник не стал гасить. Пусть жаба поохотится всласть. На рассвете, проснувшись, взял во дворе совок и веник и осторожно вынес ее в сад. Живи и радуйся бытию, божье создание.
Учен, а прост, душевен. Свой. С ним легко, хорошо. Таких бы побольше! А то чуть иной запомнит пять-шесть изречений из корана, уже воротит нос от нас, серых неучей.
Надо его предостеречь: Юнус затевает что-то злое. Когда человек сознает, за что ненавидит, это страшно; трижды страшнее, когда человек ненавидит кого-то слепо и тупо, лишь за то, что тот - «какой-то не такой». Он может зарезать спящего, задушить, влить яду в ухо…
Босой Али Джафар бесшумно прокрался по айвану к открытому окну той комнаты, где Омар, скрестив ноги и погрузившись в размышления, сидел над низким столиком с циркулем и линейкой поверх пестрых от вычислений бумажных листов.
Нет, пожалуй, не следует ему мешать. Мысль - птица, спугнешь - не вернешь. Пусть думает, пишет. Он делает доброе дело. Будет порядок в казне - будет какой-то порядок в стране. И может, Али Джафар не останется до конца дней своих нищим дворником. Ему бы жениться, обзавестись домом, детьми, стать человеком. Он сам присмотрит за хитрым Юнусом.
Бегут за мигом миг и за весной весна;
Не проводи же их без песен и вина.
Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни, -
Как проведешь ее, так и пройдет она,