…А говорили, у тюрок — много спеси и мало ума. Ум недалекий, ленивый. Все у них расплывчато, приблизительно, все вокруг да около. Какая чепуха! Народ толковый и понятливый. Переимчивый.
Ну, прежде всего, конечно, они воители. Били Китай. За Волгу ходили. Европу громили. На юге с Индией соприкоснулись. И никто их пока что не в силах одолеть. Крепкий народ! Усвоив точные знания, он далеко пойдет.
Единственное, что может их сломить (несуразность?) — то, в чем они, простодушные, видят сейчас свою мощь: правая вера. Она способна исподволь приглушить в их душе яркий огонь, как приглушила у персов, омрачить ясный ум, подавить деловитость, ввергнуть их надолго, на века, в тяжкую и мутную дремоту. Ведь по исламу жизнь человека и сам человек — ничто, а что может создать ничто?..
— Эй, Юнус! — негромко позвал Абу-Тахир. Дворецкий, видимо, ждал где-то здесь, за углом, — он сразу возник у ступенек, ведущих на террасу.
— Этот человек, — судья отвесил Омару легкий поклон, — мой почетный гость. Поручаю тебе всю заботу о нем. Отведи просторную комнату, выходящую окнами на террасу, — чтобы в ней было светло и прохладно. Поставь удобный столик, индийскую лучшую лампу. Ни в чем не отказывать! Слышишь? Ни в чем — ни в еде, ни в питье, ни в уходе. Не надоедай, ничем не досаждай. Следи за тишиною во дворе. Ясно?
Юнус — с готовностью:
— Вполне, господин. Будет сделано. Абу-Тахир оглядел Омара, надевшего вчера его поношенный халат.
— Вид у тебя… какой-то потерянный, сиротский. С детства запуган? Будь тверже! Ты должен быть одет сообразно с высоким званием ученого, — строго заметил судья. — Хорошо, добротно, но скромно, неброско. Как шейх. Вот, получай двести дирхемов, — в счет будущей награды за работу. — Он вручил Омару расшитый кошель.
Тусклые глаза Юнуса загорелись. Будто это ему чуть не перепало столько денег. Хозяин прогнал его движением бровей и, оставшись с Хайямом наедине, сказал проникновенно:
— Сын мои! Я человек добрый и щедрый, но не расточаю своих щедрот кому попало. Я не слюнявый благотворитель. Ясно? Это — сделка. Прости за прямоту, но запомни: мне не нужен ты сам, как гость, как ученик моего давнего друга. У него было много учеников, все бездарный народ, — я их знать не хочу. Мне нужна твоя голова. Вернее, то, что в ней. Нужна для успеха правителей, стоящих надо мною, — и, соответственно, для моего успеха. Потому-то я и забочусь о тебе. Ты должен отплатить мне честной и добросовестной службой. Дня три оглядись, послоняйся по Самарканду. Прогуляйся в квартал Гатфар, полюбуйся знаменитыми кипарисами, — они у нас хорошо растут, и затем — приступай к делу. Увижу, что ты прилежен, — огражу от всех несчастий. Ну, а женщин — ты сам их найдешь. Будь здоров!
***
"Почетный-то гость, похоже… попал в почетное рабство? — с усмешкой подумал Омар. — Э, ладно! Пусть. Лишь бы судья не передумал, не обернулся, по слову Али Джафара, людоедом-гулем".
Ох, утро. Какое утро! Какой внезапный поворот в судьбе…
Нельзя сказать, что Омар совершенно им ошеломлен. Конечно, сперва кровь ударила в голову, отхлынула к сердцу, в ушах что-то взвыло — и заглохло. Но молодой Хайям освоился быстро с мыслью о великой своей удаче. Так и должно быть! Вот в чем дело. Человек одаренный всегда сознает свою одаренность. Точно так же, как человек, обладающий силой гипнотического внушения, хорошо знает, что он обладает этой силой. Омар попал в свою стихию. Как рыба, которую, сетью поймав в просторной реке, долго держали зачем-то в затхлом пруду, — и которая, сумев убежать по грязной канаве, вновь нырнула в прохладную глубь родной реки.
Упругий атласный ветер течет по синей долине, шелестит листвой гранатовых деревьев — и страницами будущей книги.
В Самарканде чисто, уютно. Нежно-алый огонь высоченных кирпичных стен общественных зданий начинает отступать на освещенной стороне перед яркой золотистой охрой; в густой синеве теневой стороны расплывчато-нефритовые кроны прислонившихся к строениям чинар выступают все отчетливее, меняя окраску на зеленую теплую с еле заметным красноватым налетом.
Во дворе, под огромным вязом, еще холодный сумрак. Но где-то на женской половине дома, проснувшись, уже лепечут дети.
Омар спокоен. Душевно свободен. Он бодр и могуч. Разум его невозмутимо ясен. Он будет писать свой трактат. Он напишет его!
— Три дирхема, — шепнул Юнус ему во дворе.
— А? — не понял Омар, как никогда далекий от Юнуса с его заботами.
— С тебя три дирхема.
— Ах, да… — Омар на радостях дал ему десять.
— Алгебра, альмукабала, — сердито бормочет Юнус. Сам дворецкий Юнус бредет на базар, а вороватый шакал дурных его помыслов рыщет вокруг молодого Омара Хайяма. — Мы тоже учились в медресе. И знаем: глупее науки, чем алгебра, нет на земле. Но, оказалось, она в цене, а? Стол, и жилье, и заботу. И деньги. И я — ухаживай за ним. Ну нет. Пусть корпит над своими туманными доказательствами, — я их опровергну. Или я дурнее его! Разве я не умею читать и писать? Если он еще сопливым мальчишкой одолел эту премудрость, то я-то, взрослый, опытный, умный, в два счета ею овладею. Пиши, любезный! Пиши свой трактат. Настанет час, я тебя посрамлю. Есть что-нибудь по алгебре? — спросил он в книжном ряду.
— "Книга по алгебре и альмукабале" Мухамеда аль-Хорезми, — ответил один из торговцев.
— То, что надо! Сколько? Четыре дирхема? Ох! Ладно, давай ее сюда.
Зажав книгу под мышкой, он пошел к харчевне — и столкнулся с дворником Али Джафаром, покупавшим новую метлу.
— О? — удивился Али Джафар. — Ты — и вдруг с книгой! Зачем она тебе?
— Погоди, — зловеще произнес Юнус. — Я покажу твоему ученому другу!
— Покажешь… за что?
— Я его ненавижу!
— Уже? Но за что?
— Ну, он — такой…
— Какой?
— Ну, какой-то… не такой.
— Понятно! — усмехнулся Джафар. — Но мой совет: ты лучше его не трогай. Вот именно, он не такой. Оставь человека в покое.
— Нет, я от него не отстану… пока он живой. — Юнус с книгой под мышкой прошел под навес.
Увидев книгу, ему сразу уступили место на помосте, покрытом пятнистой кошмой. Ага! У нас на Востоке простой народ уважает ученых людей. Зато, говорят, в какой-то стране на закате, не то Рум, не то Рус, чем умней человек, тем больше обид ему от невежд.
Алгебра, альмукабала. Или я дурнее его? Разве я не умею читать и писать?..
Он с нетерпением раскрыл книгу, перелистал. О боже! Цифры. Значки. Хм… Ну, ничего. Разберемся. Вот, например: "Вещь относится к… э-э… квадрату, как… э-э… квадрат к… э-э… кубу, отсюда неизбежно следует, что уравнение, содержащее квадрат и куб, равносильно уравнению, содержащему вещь и квадрат". Э-э… Что бы это могло означать?
Долго сидел Юнус на помосте, злобно листая книгу. Но безуспешно. На самой твердой булыге останется след от зубила. Но мозг Юнуса оказался тверже любого камня, и никакой острый угол, изображенный в книге, не оставил на нем и малейшей царапины. Юнус попросил трубку с хашишем, но в голове еще больше помутилось. Дворецкий даже заледенел от ненависти к человеку, который не тольго отлично разбирается в этой чертовщине, но может вполне ее опровергнуть или доказать.
Нет, надо начинать с азов. Зайду-ка, решил приунывший Юнус, в медресе, к математику Зубейру, — даже хозяин не раз обращался к нему за помощью. Правда, придется истратить шесть оставшихся дирхемов, — но на какие жертвы не пойдешь ради знаний?
…Алгебра, алгебра! Альмукабала.
Пиши, любезный. Пиши свой трактат.
Настанет час…
Румяный сдобный Зубейр очень рад Юнусу:
— Почтенный судья судей послал за мною? Я сейчас…
— Не торопись, — сухо сказал дворецкий. — Почтенный судья судей не нуждается больше в твоих услугах. У него теперь свой домашний математик. Весьма одаренный молодой человек.
— Молодой? — испугался Зубейр. — Одаренный? — И, сразу обессилев, шлепнулся жирным задом на кошму. — Из каких таких болот он вылез?
— Из Нишапурских.
— Проклятье! — Зубейр вскочил, забегал по келье. Его объемистое брюхо колыхалось, мотаясь из стороны в сторону, точно бараний курдюк. — Жили тихо, спокойно, в достатке. Откуда берутся на нашу голову эти одаренные? Давно, казалось бы, всех извели. Значит, я потерял верный доход? Твой господин уже не даст заработать.