Омар возвратился глазами к Сабиту, к его ноге, упруго и равномерно нажимающей на рычаг рабочего приспособления, к его рукам, бережно и нежно оглаживающим блестящую глину и похожим на руки женщины, что купает ребенка.
— Осушил? — Сабит показал глазами на пустую чашу в руках Омара. — Щелкни по ней ногтем и поднеси к уху.
Щелкнул Омар, поднес. Из маленькой чаши, из ее тонких стенок, как из раковины — шум и плеск океана, долетел до него чей-то далекий-далекий, чистый певучий зов: то ли звон Занге-Сахро, то ли печальный голос Экдес, то ли недавний плачущий крик Сорейи. То ли стон другой, давно умершей женщины, чьи кости, рассыпавшись в прах, смешались с песком и глиной и попали в эту чашу.
Он грустно улыбнулся Сабиту, и тот ответил ему такой же невеселой, понимающей улыбкой.
Это чудо труда! Разве это — не поэзия? И чем гончар Сабит не поэт? И глина — не просто прах, который замесили на мутной воде. В ней тайна. В ней мудрость тысячелетий.
— Теперь пусть сохнет, — закончил работу Сабит. Он вымыл руки в ручье, подсел, вытирая их грязным передником, к Омару.
— Хочу посмотреть, отобрать у тебя кое-что, — сообщил Омар неохотно.
— Смотри, выбирай. — Сабит показал рукой. — Вон, под тем навесом, по ту сторону двора, готовый товар. Омар отложил десять-пятнадцать вещей.
— Пришлешь их к вечеру ко мне.
— Хорошо, — кивнул Сабит. И вдруг: — Ну, как… твой ученик?
— Ты-то откуда знаешь о нем? — удивился Омар.
— Мы тут, в своих грязных ямах, все знаем. — Гончар долго молчал, то ли что-то желая скрыть, то ли — открыть, но не смея или не умея.
— Ну? — поощрил горшечника Омар, обеспокоенный его странным поведением.
— Ладно, — вздохнул гончар. — Так уж быть. Скажу. Ты человек хороший. — Он вытер вновь, теперь уже сухие руки, мокрым передником. — Сегодня пятница? Зайди в соборную мечеть. Но только так, чтобы тебя не узнали. Переоденься. Закрой чем-нибудь лицо.
— А что случилось? — встревожился Омар.
— Там узнаешь.
— Скажи!
— Сам узнаешь.
Омар забежал домой — взять денег, сходил на базар, в арабскую лавку, купил бедуинскую одежду, вновь вернулся домой. Надел бурнус, большой платок на голову, спустив его на глаза и закрепив шерстяным жгутом. Глянул в зеркало — теперь его никто не узнает. Туфли с загнутыми носами сменил на сандалии. Взял длинный посох.
***
Во дворе соборной мечети, выложенном каменными плитами, толпились перед молебном богословы. Посмотрели бы вы на них! Каждый уверен, что занимает на земле видное место и служит великому делу. И мало кто умеет хотя бы писать без ошибок. Омар уже издалека услышал звонкий голос своего любимца. Подобрался поближе, сел у стены на каменную скамью.
— Математик он, спору нет, великий, — распинался Халиль. — Таких больше не встретишь в нашей стране. Но разве математикой держится мир? Она может быть и светлым орудием веры, и черным орудием неверия. Все зависит от взглядов того, кто владеет этим орудием. А взгляды у нечестивца…
И пошло, и пошло! Разбит Демокрит, уничтожен Аристотель. Омар Хайям — явный безбожник. Он человек вредный. Таких надо сажать на цепь, как буйных сумасшедших,
Омар, как сидел на скамье, так и скорчился весь, низ ко согнулся, упав руками на колени. Будто на спину ему, внезапно рухнув, навалился большой минарет соборной мечети. Сердце, тяжко дрогнув, подкатилось к горлу и закупорило дыхание. Не можешь вздохнуть, и все.
"Умираю". Он встал кое-как, побрел к фонтану. Ополоснул лицо и шею, смочил грудь. Отпустило. Что ж, крикнуть, броситься, избить подлеца?
Спокойно, Омар, спокойно! В этой стране что ни сделаешь, что ни скажешь, пусть из самых лучших побуждений, будет сразу обращено тебе же во зло. Закон почему-то всегда на стороне мошенников. Иного бы надо убить, как вошь. Но попробуй тронь…
Ладно. Перетерпим и это!
Он побрел в харчевню "Увы мне". Пить ничего не стал. Отыскал известных трубачей и барабанщиков.
— Приходите к вечеру ко мне. Угощу. Будете утром нужны.
…Диоген, убедившись, что может напиться прямо из ручья, разбил свою единственную чашу, чтобы она не обременяла его. Омар, возвратившись домой, вдрызг перебил последние миски, чашки и плошки. Потому что из них ел и пил негодяй Халиль.
Разбил, успокоился. К вечеру Сабит доставит новые.
— Как же так? — шептал он с горечью, потерянно слоняясь по чистым дорожкам в уже зазеленевшем цветнике. — Как же так, о мусульмане…
Неужто подослан Халиль?
Или — он сам, по доброй воле, из желания кому-то угодить?
Но как может умный человек служить мракобесию? Раз уж у него хватило пытливого терпения внимательно, ничего не упуская, прочесть трактаты Омара и Аполлония, сравнить их главное, сделать толковые выводы, то, значит, он юноша одаренный и мог бы со временем стать серьезным математиком.
Эх! Трах в прах! Сто динаров и три фельса! Сколько людей губит свою одаренность ради сиюминутных выгод.
Умная сволочь.
К вечеру Мефтах, сын Сабита, привез на ослиной повозке посуду. С базара притащили заказанную Омаром баранью тушу, из харчевни "Увы мне" — огромную корчагу с вином.
Расплатившись со всеми, Омар, хлебнув на ходу ячменной водки, разжег в летней кухне огонь, чтоб раскалить котел, и, напевая замогильным голосом старую арабскую песню, взялся стряпать жаркое. Приготовление пищи он не доверял другим. И не ел, что приготовлено другими. Что поделаешь? Привычка.
***
Халиль доволен собой и вчерашним днем. После молебна настоятель соборной мечети весьма милостиво беседовал с ним. Пообещал доходное место. Успех! Что толку в математике, кому она нужна? Будешь бедствовать всю жизнь, как этот несчастный Омар Хайям. Ну и нелепое же создание! Умственный вывих природы…
В положенный час он тихо постучал в калитку и обомлел, когда она распахнулась настежь, и какие-то люди с барабанами и трубами, выйдя, тотчас окружили его.
Загудели огромные трубы, загрохотали барабаны, изо всех окрестных дворов наружу высыпал встревоженный народ. Толпа полусонных людей запрудила улицу. И Халиль, холодея, сообразил: настал час возмездия. Он был бы рад оказаться сей миг где-нибудь в кельях соборной мечети, под защитой богословов.
Поэт сделал знак, барабаны и трубы умолкли.
Омар — страстно:
— О нишапурцы! — С еще большей страстью: — О правоверные! Любуйтесь, вот он, ваш ученый. Каждый день в это время он ходит ко мне набираться ума-разума. И затем говорит обо мне, что вы знаете. Если я ему неугоден, зачем ходит? Если угоден, зачем позорит своего учителя?
Толпа молчит. Что она может сама, без чьих-то указаний?
— Ату его! — Какой-то мальчишка, жуя красные сочные зерна, запустил в Халиля гранатовой кожурой. А что нужно толпе? Ей подай только знак:
— Улю-лю-у!!!
Оплеванный, уничтоженный, белый от унижения, с дрожащими, как у девицы, губами, убрался Халиль. Навсегда. Он не стал великим математиком. И чтобы он стал великим богословом, Омар тоже не слышал. Пропал куда-то бесследно. Бог с ним! Омару уже не до него.
Бывает, путник в зимних горах, стремясь отпугнуть громким криком снежного барса, вызывает… снежную лавину. Омар, желая наказать ученика-предателя, привлек к себе злое внимание соседей, до того обходивших его стороной.
Где нужно оказать настоящую, действенную помощь, их не видно. А где вполне могут без них обойтись, не хотят их даже видеть и слышать — туда они непременно полезут с участием, то есть дурным любопытством, показной заботой и так называемыми «добрыми» советами.
Идет человек по улице, живой, обычный, голодный и хмурый, как все — никому до него дела нет. Но стоит ему оказаться на той же улице с перерезанным горлом, какая огромная толпа тотчас сбежится к нему! Будут толкать друг друга, теснить, ноги отдавливать, лишь бы пролезть вперед и хорошенько разглядеть зияющую багрово-черную рану, кровь на одежде и на земле.