И вот эти герои рынка вздумали скрутить Марцуна, который даже на кулачные бои не выходил, опасаясь покалечить бойцов.
– Он самый и есть! – тараторил монах, не замечая, что не его подручные заломили Марцуну руки, а тот зажал под мышками головы служивых, да так, что они только копытцами взбрыкивать могли. – Настоятель сказал: мол, придет мужик диковидный, вор и разбойник, и полезет в княжий терем за золотой казной. Надо его во что бы то ни стало взять живьем. За живого награда назначена, а за мертвого плетей всыплют. Так что вы его, ребятушки, держите плотно, но с бережением.
Ребятушки в ответ только хрипели.
Марцун перехватил хожалых за ворота жалованных кафтанов и несильно приложил их лбами друг о дружку. Опустил обмякшие тела на траву и занялся монахом. Встряхнул его легонько и спросил:
– Куда, говоришь, нужно меня доставить?
Когда-то монах был силен, он и сейчас оставался здоровяком, но сытные княжеские харчи разленили тело. Зато прошлый опыт помог понять, что сопротивляться не следует – целее будешь.
– К отцу настоятелю, – с готовностью исповедалось духовное лицо. – Его келья не в монастыре, а в княжьем тереме под обзорной башней.
– Отлично. Передай смиреннейшему Агору, чтобы он не тревожился зря и караулы не рассылал. Я сам к нему приду.
Услышанное ничуть не удивило Марцуна. Великий маг Агор зря с пренебрежением отзывался о лесной волшбе. Сжегши сойку, он полагал себя защищенным от подслушивания, не зная, что болтливость синекрылой птицы столь велика, что позволяет ей переносить вести даже после смерти. Недолго, конечно, но главное Марцун разобрал.
Теперь надо было что-то делать со сторожами, так не вовремя заметившими его.
Человек, умеющий оживить выпотрошенного глухаря, с кем угодно может учудить неожиданное. Из сумы Марцун извлек маленькую бутылочку с особой настойкой, рукой слегка сдавил монаху горло, заставив его заперхать и разинуть рот. Капнул на язык самую малость зелья, понудил монаха глотнуть. Уложил обмякшее тело под куст. Повторил то же самое с хожалыми, еще не пришедшими в себя.
Теперь все трое спали, и ежели их найдут – хоть сейчас, хоть поутру, – то решат, что подвыпили сыщики зачуток хмельного, тем более что благоухает от них, как из винной бочки. Опытный питух определит, что не пиво потребляли спящие и не хмельной мед, а зелено вино, потому как сивухой разит от всех троих. А добудиться выпивох и строго спросить за пьянство в неуказанное время получится лишь на третий день.
Не опасаясь больше караулов, Марцун осмотрел идущий поверх вала частокол и спокойно вернулся к ожидающему вухуру. Успокоил товарища, сказав:
– Все в порядке. Будем ждать тумана. – Улегся рядом с вухуром и уснул, как умеют спать волки, у которых один глаз крепко спит, а второй зорко посматривает. А уж как спят вухуры, знают только они сами.
Как и было обещано, незадолго до рассвета поднялся густой непроглядный туман. К тому времени Марцун с вухуром уже были возле бревенчатой ограды, окружавшей терем. Добрались туда, не всполошив никого, ни одна собака не тявкнула, то ли испугавшись вухура, то ли послушавшись Марцуна.
Частокол вокруг терема недавно выборочно меняли, дубовые кряжи, еще не забывшие лесной жизни, послушно раздвинулись, открыв проход.
Широкий двор был пуст. Возле заложенных ворот наверняка стояла охрана, но это было по ту сторону терема. Зато здесь имелась маленькая дверца, через которую отец Агор проводил недавно обманутых леснака с рыбоедом. Сейчас дверца была заперта на железный замок, да и само дверное полотно опоясывали стальные полосы. Бесхитростное лесное колдовство было бессильно перед холодным железом.
– Я попробую выломать, – предложил вухур.
– Пока подожди. А то растревожишь всех прежде времени. Я сперва послушаю, что там делается.
Марцун улегся на землю, прижался лбом к нижнему венцу. Вухур растянулся рядом и мгновенно слился с окружающим. Теперь лазутчиков можно было заметить, только споткнувшись о них.
Двести лет росла в чаще сумрачная ель. Вздымалась между младшими сестрами на недостижимую высоту, шумела, не сдаваясь зимним вьюгам и осенним ветрам, кормила шишками белок и клестов, рассеивала семена далеко по всей округе. Потом пришли люди, срубили великаншу и, надрываясь, выволокли из чащи. Лишенная корней, вершины и веток, ель стала бревном, но не забыла о родной чащобе. Хранила под корой зеленый луб, плакала смоляными слезами. Ее ошкурили железным стругом и два года сушили в тенечке, после чего положили в основание строящегося княжьего терема. С тех пор прошел не один десяток лет, и, кажется, все было забыто: и порывы свежего ветра, и коготки поползня, сбегающего по стволу. А вот коснулись сухой древесины ладони лесного мага – и что-то припомнилось. Конечно, не было сил встать во весь рост или открыть проход в глухой стене, но все покои и переходы деревянного терема проявились как на ладони.