Что это был за танец — дикий, лишенный всяких правил и утонченности! Девушка нипочем не повторила бы гусиной присядки бодлаков или затейливых запинающихся шагов карлушек, да этого и не требовалось: каждый вертелся и плясал, кто во что горазд. Партнеров то и дело меняли, швыряя их дальше по кругу. Лица сливались в сплошные расплывчатые пятна. Восхищенные крики достигли необычайной высоты. Имриен не могла бы сказать, сколько длился этот танец, но в конце она чувствовала себя удивительно посвежевшей и отдохнувшей. Кровь в ее жилах разгорячилась, чуть-чуть покалывая у самой кожи.
Хищная улыбка дайнаннца вспыхнула во мраке. Явные столпились вокруг рослых смертных, низко кланяясь и лопоча на неведомом языке. Странно, что присутствие чужаков совсем не досаждало им, напротив, существа были вне себя от радости.
«Еще танец», — попросила девушка, вспыхнув от смущения.
— Еще один. Но с одним партнером, — уточнил Торн.
Имриен едва не умерла от счастья.
Невесть откуда взялся второй скрипач, и пара закружилась под музыку. Как близко свела обоих эта мелодия! Но ни одна прядь смоляных волос не задела плеча девушки, и складка пышных юбок не коснулась обуви мужчины, так утонченно и слаженно двигались танцоры. Позже, вспоминая эту ночь, Имриен изумлялась, что не может отчетливо услышать неспешного, неземного мотива или увидеть ясный улыбчивый взор, что смотрел на нее сверху вниз. Все, что сохранила память девушки, — это длинные локоны, разлетающиеся в воздухе подобно черным крыльям.
Когда люди собрались покинуть шумную веселую толпу, к ним приблизился мальчик-карлушка. Печально всхлипывая, он обратился к путникам на их наречии. Правда, говорил он с сильным акцентом, словно его язык распух и с трудом ворочался во рту.
— У вас найдется немного серебра, леди? А у вас, сэр, ваша светлость?
— Давай иди. Потанцуй с прочими, — негрубо подтолкнул его дайнаннец.
— Как вам угодно, сэр, только мой народ не примет меня обратно. Я им не нужен. Меня навеки изгнали.
— За что ты изгнан?
— Ах, я украл — но я не желал зла — она так занятно блестела — однако это была серебряная ложка нашего Короля — я вернул ее, честно-честно, а они больше не принимают меня, только в Канун Солнце-межени, но и тогда меня нещадно лупят по спине и гонят взашей. Горе мне, бедняге!
— Таков закон твоего народа, не нам его менять.
Парень зарыдал еще горше и поплелся во тьму.
«Несчастный, — расстроилась Имриен. — У этих существ очень суровые понятия чести…»
— Только если вред наносят им самим, — вмешался Торн. — Карлуши, не церемонясь, грабят чужаков, но не своих соплеменников. Эта заповедь старше любой из человеческих. Смертные создают законы и отменяют их, сомневаются в их справедливости и необходимости, особенно когда задеты сами… У нежити все иначе. Ее заветы — извечно в ее крови, обсуждать их, все равно что спорить с морским приливом или растущей луной — неблагодарное занятие. К тому же эти твари всегда были неравнодушны к серебру. Диармиду следовало бы внимательнее следить за моим белым рогом — боюсь, как бы тот не исчез к нашему возвращению.
Но рог оказался на месте. Эрт поведал друзьям о том, как лукавая серая рука подобралась к серебристой вещице совсем близко, однако остроглазый Эррантри заверещал и стрелой кинулся на защиту хозяйского добра. Таинственная рука тут же скрылась в густой траве.
Верная птица чутко сторожила путников ночи напролет, давая им возможность спокойно высыпаться. Однако Имриен сомневалась, что дайнаннец часто пользовался этой возможностью. Когда бы девушка ни пробудилась, Торн сидел, прислонившись спиной к дереву, и смотрел на покрытые мерцающим инеем небеса; иногда мужчина стоял темным силуэтом на фоне раскаленных добела звезд, устремив свой взгляд к далеким холмам, и потоки волос черным веером развевались по ветру. Бывало, дайнаннец совсем исчезал, хотя Имриен чувствовала, что он где-то близко, зорко вглядывается во мрак, высматривая врагов. Рядом с ним Диармид и девушка оставались в безопасности… до поры до времени. Имриен иногда со страхом думала, каково пришлось бы им, вызови они гнев этого сильного, несгибаемого мужчины. Расправа была бы стремительной и беспощадной. Словно огонь, Торн представлял собой могущественного союзника, но смертельного противника.
Он добрый, он часто смеется, повторяла себе девушка — однако не могла не заметить некой искорки бессердечия, почти безнравственности в его характере. Дайнаннец не ведал сочувствия к изгоям и калекам, и в этом заключалась еще одна загадка: как мог он в таком случае танцевать с Имриен? Или для него девушка не была ни увечной, ни парией? Что же, если не жалость, заставило гордого красавца, который так ценит внешние и внутренние достоинства, снизойти до общения с той, на чье лицо невозможно смотреть без отвращения? Трудно поверить, что после Королевского двора, где умы и языки заточены не хуже боевых клинков, мужчину радует компания немого существа. Остается одно: это жестокая игра, и Торн привык вырывать сердца несчастных девушек, нанизывать на ниточки и забавляться ими от нечего делать…
Первые лучи ярко-алого солнца окрасили розовым ползучие туманы, что мягко стелились по суровым камням, скрывая потаенные расселины, и клубились в безлюдных долинах подобно печному дыму над сельскими улицами.
Горстка грецких орехов да чистая вода из горного источника — вот и весь завтрак. Кое-как подкрепившись, друзья тронулись в путь. Небо распростерлось над ними выбеленным холстом. В сияющей высоте парил Эррантри. В какой-то миг птица сложила крылья и ринулась вниз, так что между перьев засвистело. Даже на расстоянии трехсот ярдов до путников донесся глухой звук столкновения, и в воздухе закружилось несколько голубиных перышек. Хвостом бумажного змея вытянулись они на ветру, который и развеял их по небу. Эррантри снова взмыл, унося в когтях добычу.
— Ястребу-то хорошо, — вздохнул Диармид, карабкаясь вместе с товарищами по вытянутому, овеваемому суровыми ветрами утесу. — Птице везде приволье, а вот нам есть уже нечего. Как в пустыне. Даже крупной дичи нет, одни голуби, куропатки и кролики.
— Посмотри внимательней. — Торн указал вниз широким взмахом руки. — В долине растут кедры и земляничные деревья, а руины на хребте Альдерстоун увиты виноградом.
Долина оканчивалась горной цепью, растянувшейся на много миль с юга на север. На вершинах стояли невысокие каменные постройки; некоторые из них пострадали от времени чуть больше прочих.
— Готов поспорить, это древние пограничные заставы, — высказался эрт. — Границы давно уже стерты, а они все стоят. Говорят, основания этих крепостей уходят глубоко под землю, до зачарованных мест.
— Как раз ту горную цепь нам и нужно пересечь, — сказал дайнаннец.
Идти по неровной земле, покрытой травяными кочками, было довольно неудобно, и первой группки кедров люди достигли лишь через пару часов. Верхушки трехсотфутовых деревьев шумели под облаками, словно расставленные костлявые руки с зелеными пальцами.
Торн сбросил мундир и обувь и, зажав кинжал в зубах, без труда влез на сосну. Вниз полетели срезанные гигантские шишки. При ударе о землю из них высыпались и раскатывались по траве крупные орехи. Вскоре и сам дайнаннец соскочил с нижней ветки.
— Нам повезло, — заметил он. — Кедры вообще плодовиты, но каждый третий год они дают особенно хороший урожай. Сейчас именно такое время.
Друзья наелись орехов до отвала, набили запасами дорожные мешочки и отправились дальше. Полузаросшая узенькая тропка вилась вдоль зеленых берегов ручейка. Люди перешли его, осторожно ступая по камням, и очутились на склоне, поросшем земляничными деревьями. Тяжелые розоватые гроздья сами просились в рот, кокетливо выглядывая из темной блестящей листвы, так что путники лакомились ими на ходу.