— Я вас слушаю, — тихо сказала она.
Воротов впал в недоумение. Припоминал: «Может, я ее чем обидел?»
Но раздумывать было некогда — пауза зависла в воздухе, как мерзко жужжащий комар, изготовившийся для укуса.
— Я к вам, Лариса Павловна, по поводу Коляды Алевтины Григорьевны. Вы с ней знакомы?
— Знакома, — осторожно произнесла Верещагина.
И Воротов вдруг почувствовал опасность, исходящую от этой милой, чуть, может быть, легкомысленно играющей женщины.
— Расскажите мне, пожалуйста, о ней. Как можно подробнее.
Удивительно, как менялось лицо этой женщины. Вернее, как отражались на ее лице все переживаемые ею эмоции. Вот сейчас она почувствовала себя обиженным, слабым ребенком, которому предлагают при игре в казаки-разбойники выдать местонахождение секретного штаба. Потом собралась. Схватилась за сигарету, как за гарантию независимости и взрослости.
— Подробно об Алевтине? То, что знаю? Знаю ее лет пять. Мы с ней дружили. Ну, насколько это вообще возможно. Наши отношения были даже скорее деловыми. Она учила меня старым способам гадания, я ее — немножко астрологии. Но она была абсолютно неспособной. Даже удивительно. Ведь гадала-то она прекрасно. Впрочем, экстрасенсорике она меня учила — к этому уже я оказалась абсолютно неспособна. Да. Это все же особый талант. Я ее любила, в общем. У нее был сложный характер, никто не назвал бы ее доброй. Но все-таки…
— Лариса Павловна?
— А?
— Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?
Верещагина не испугалась. Она только удивленно посмотрела на Воротова. Так, как если бы он ее спросил, какое время года на дворе. Отвечать на этот вопрос Лариса явно не собиралась. И Воротов повторил:
— Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?
— Да потому что ее убили, Игорь Владимирович, не надо комедию тут играть — не ко времени.
— Кто? — резко и настороженно спросили из-за болотного цвета дерматина, пробитого золотистыми гвоздиками.
Померанцева подала голос, дверь тут же распахнулась, и Нина повисла на знаменитой артистке, заливаясь слезами.
— Ой, — причитала она, — Катя, горе-то, горе-то какое…
Померанцева нервно прошла на кухню. Встала у окна.
— На эту сторону сиганула — на ту?
— На эту, на эту…
— Да успокойся ты наконец, — зло выдавила из себя Катерина, но, обернувшись на трясущуюся Нинку, все же порылась в сумочке, протянула серебристую облатку: — Съешь, полегчает.
Нина доверчиво отколупнула таблетку, запила водой.
— Поставь-ка кофе, а? — раздраженно сказала Катерина.
Нинка послушно повернула ручку плиты.
Хозяйка уже и чашки поставила на полустертый узор клеенки, уже и кофе налила — Померанцева все стояла у окна, молча смотрела вниз. Наконец села, резким движением придвинула к себе чашку и долго рассматривала ее неглубокое нутро.
— Тебя, что ли, понятой вызывали? — Голос у Померанцевой низкий, сильный, устойчивый. Против Нинкиного-то писка — значительный, властный. Взгляд тяжелый из-под приспущенных век, не то что быстрые Нинкины глазки — очи. Лицо разглаженное, дорогой макияж блестит матово, персиково, и видно, что под ним — не как у Нинки, землистая серость — здоровый, бодрый цвет.
«А ведь ровесницы, — подумала Померанцева. — Вот интересно, могло бы со мной такое случиться, могла бы я жить так, как Нинка? Ничем ведь она не хуже, если разобраться. Всё вроде при ней. Глаза редкого, зеленого цвета, блонд-волосы, мордаха смешливая, круглая. Формы, конечно, не для порнухи, но для жизни сгодятся. Судьба, — заключила Померанцева, — судьба такая серенькая подвернулась, невзрачная».
Катерина оглядела кухню — все здесь было чисто, все на своих местах, но и только. Стертая клеенка в нарисованных бананах и ананасах, занавески — в румяных матрешках, над мойкой в углу аккуратно выставлены на всеобщее обозрение облезлые, с навечно въевшейся копотью, разномастные кастрюльные крышки, на плите — чайник цвета зеленого помойного ведра, синтетические белоснежные шкафчики…
Синие треники на Нинке вытерлись, вытянулись, полиняли. Драная клетчатая рубашка в доме Померанцевой не выдержала бы конкурса и на звание тряпки. «От мужа небось донашивает. Сбег. Сбежишь тут. Ох, простота — хуже воровства».
— Нет, — тараторила Нинка, — ко мне потом пришли. Под утро. Я-то в окошко выглянула: батюшки мои, это что же творится-то… Спустилась вниз — а она там… — Нина истерически хлюпнула носом, но принятая таблетка не дала пуститься в рев. — Ну и народу, народу — фотоаппаратом щелкают, вокруг копаются…