— В чем она была-то, Алевтина? — Померанцева остановила напряженный взгляд на кромке стола.
Нина задумалась, восстанавливая картину.
— Не в исподнем, во всяком случае… Черная кофта на ней была, помнишь, с мехом такая, черные брюки… Туфлю они еще одну искали, туфля с ноги соскочила.
— На каблуке туфля-то?
— Вот, Кать, не помню, — извинялась Нинка, — я-то как ее увидела — в глазах потемнело. Алечка, Алечка, Алечка, — она закачалась в стенаниях, — что же ты с собой сделала, что же ты над собой натворила?
Губы Померанцевой злобно скривились, но она не дала волю чувствам, спросила ровно:
— А потом?
— Потом они меня прогнали, узнали номер квартиры, сказали, что зайдут. Через час зашел один, молодцеватый такой. Спрашивал. В каких я отношениях с покойной была. Я все честно, Кать, рассказала. Что мне скрывать? Я человек, Кать, простой, мне бояться нечего. Так и сказала: убиралась, дескать, в квартире ее, продукты приносила, за хозяйством следила.
— А он? — машинально спросила Померанцева.
— А он говорит: «За «спасибо» или за деньги?» А я говорю: «Когда как». Ну ведь правда, Кать, когда как и было — когда даст денег, когда нет. И ведь не попросишь, не напомнишь — сама знаешь, какая она была.
— Не спрашивал: сама сиганула или кто помог? — небрежно кинула Катерина.
— Кто помог? — не поняла Нина.
— Ну, не спрашивал, — разъяснила Померанцева, — было ли у нее плохое настроение накануне, были ли враги?
— Только о друзьях спрашивал. Я ему говорю: друзей — полон дом, гостеприимная была, общительная женщина…
Померанцева внимательно слушала, казалось, взвешивая каждое Нинкино слово, стараясь угадать, какую реакцию оно могло вызвать у следователя.
— Про то, чем Алевтина занималась, ты что сказала? — бросила небрежно.
— Так он знал уже.
— Знал?
— Так мне показалось, — старалась припомнить Нина, — по-моему, и не спрашивал про это. Уж наговорили небось, уж накаркали соседушки.
— Про ключ, — вдруг перебила Померанцева, — спрашивал, есть ли у тебя ключ от квартиры?
— Спросил, — согласилась Нина, — сказала, что Алевтина всегда дома была, когда я убиралась.
— Еще что спрашивал?
— Так говорю же — кто бывал да кто такие…
Померанцева перевела на Нину свой тяжелый взгляд, только на самом дне его плескалась ирония.
— Как ты думаешь, зачем им это знать? Чтобы установить, кто Алевтину до самоубийства довел?
— Ну так как же? Следствие есть следствие. Они теперь всем будут интересоваться. Для полноты картины.
— Это тебе так молодцеватый объяснил? — усмехнулась Померанцева.
— Сама догадалась, — обиженно поджала губы Нинка.
Померанцева, не сдержавшись, кинула на Нинку презрительный взгляд, но быстро спохватилась и примирительно-ласково широко улыбнулась.
— Ты мне уже после его ухода звонила?
— Ну да. — Нина таращила глаза. — Страшно-то, Кать, было! Ты себе представить не можешь, как страшно. Как же мы теперь все будем? Без нее-то. Без Алевтины.
— Да… — равнодушно протянула Померанцева. — Кого ты следователю-то назвала?
Нина заискивающе заглянула в глаза.
— Сказала, что никого толком не знаю. Что я сбоку припека.
— Ну и дура. Все равно узнают.
— Думаешь? — озаботилась Нина.
— Сама говоришь: следствие есть следствие.
— Но, Кать, он сказал, что меня еще вызовут. Так что говорить-то?
Померанцева лениво поднялась, заходила по кухне, рассматривая полки, уставленные импортными баночками, в которых хранились вполне отечественные «сыпучие продукты».
— Не знаю, — вдруг легкомысленно улыбнулась, — говори что хочешь.
— Как это? — недоверчиво спросила Нина.
Померанцева присела, продолжая улыбаться.
— А вот так. Говори что хочешь. Врать, правда, в этой ситуации бесполезно. Так что придерживайся реальности.
— И про тебя сказать?
— Ну что ты можешь про меня сказать? — спокойно осведомилась Померанцева. — Что я у Алевтины бывала? Так это пол-Москвы знает.
Нинка открыла было рот в возражении, да осеклась. «Ну-ну, — ехидно подумала, — расхрабрилась. В милиции храбриться будешь, передо мной-то чего ж?»
По природе Нина была добра и незлопамятна. Оттого периодически и накрывала ее жизнь. Умом понимала — похитрее бы ей быть, понастырнее, пожестче. Порывалась даже несколько раз хитрость проявить — еще хуже выходило: тогда ее все не только ногами пинали, но и вовсе отшвыривали от себя. Нина же к людям тянулась, не могла себе позволить в одиночестве пребывать. А потому пусть лучше уж так, пусть думают, что на Нинке можно и воду возить, и плевать на нее, и сморкать, — лишь бы не гнали.