На этой мысли, на пути к экипажу, меня и застал окрик мадам Горинье:
– Мадам Феро!
Обернулась: воспитательница стояла чуть поодаль. Сейчас она казалась еще более костлявой и сухой, напоминая старую гнилую доску, ощетинившуюся занозами. Глаза ее горели ненавистью, узловатые пальцы побелели. Она подошла ближе и остановилась.
– За что вы меня рассчитали?
– За вашу жестокость. Вам здесь не место.
– Что вы знаете о воспитании! – Выкрикнула она. – О воспитании сирот, которых взрослая жизнь вышвырнет на улицу?
– Достаточно для того, чтобы понять, что страх и боль в глазах ребенка – это ненормально.
– Вы выросли совсем в другом мире!
Скажите это моему отцу.
– Мир для всех одинаков, – хмыкнула я. – И в моих силах сделать его немного лучше.
Худое лицо исказилось от злобы.
– Вы пожалеете. – Процедила мадам Горинье сквозь зубы.
Рот ее, представляющий тонкую полоску, почти не открывался, хотя слова из него вылетали: скупые, жесткие, пропитанные ее внутренним ядом. Как она умудряется говорить и не отравиться – большой вопрос.
– Найдите себе занятие по душе, – посоветовала я, развернулась и подала руку кучеру, ставшему свидетелем этой сцены.
Устроилась в экипаже, и закрыла глаза. Ненависть мадам Горинье меня беспокоила мало, гораздо больше волновало то, что осталось в поместье. Несказанные слова, нерешенная обида – глубокая пропасть, которую я своим отъездом наверняка сделала еще глубже. Как назло, на Лавуа обрушился затяжной дождь, дорогу размыло, и экипаж полз просто с черепашьей скоростью. Временами начинало казаться, что если я сама потащу карету, так и то доберемся быстрее. Вода текла по стеклам, иногда даже не было видно, где мы едем, а потом и вовсе начало темнеть.
Добрались поздно. Встречал нас Жером, который раскрыл надо мной зонт и помог выйти. Пока мы бежали до дома, подол намок и превратился в тяжелую тряпку, которую теперь держал только кринолин. Но куда тяжелее была обида – несмотря на все, что произошло между нами утром, я все-таки надеялась, что ко мне выйдет Анри. Видимо, зря.
– Миледи. – Я уже положила руку на перила, но обернулась на негромкий голос камердинера. – Ему тоже нелегко, можете мне поверить.
– Могу. Охотно! – Оттолкнувшись от перил, яростно стянула перчатки и приблизилась к Жерому вплотную. – А ты, вместо того чтобы помочь, решил его окончательно добить?
Вот теперь вернулись и досада, и утренняя злоба.
– Он же едва на ногах держится!
– Сегодня ему значительно лучше.
Камердинер говорил негромко, и я тоже невольно понизила голос.
– Исключительно от ваших смертельных трюков, разумеется.
– И поэтому тоже.
Нет, с ними бесполезно говорить. И ладно бы Анри – у того вообще инстинкт самосохранения отсутствует, но Жером-то мог бы и не потакать ему в этих самоубийственных мотивах!
– Если вдобавок к золотой мгле моему мужу придется лечить ожоги, я похороню тебя в саду. Лично.
– Миледи, не мне вас учить жизни, но… для него сейчас это лучшее лекарство.
Именно после таких слов все обычно начинают учить жизни.
– Перестаньте его защищать. И позвольте ему защищать вас.
– Когда мне понадобятся твои советы, – я стянула накидку и вручила Жерому вместе с перчатками, – обязательно тебя разыщу. А до той поры держи их, пожалуйста, при себе.
Взгляд его подернулся инеем. Камердинер склонил голову и отступил в сторону.
– Да, миледи.
– Скажи Мэри, пусть зайдет ко мне.
Взлетела по лестнице, с треском захлопнула за собой дверь и принялась – насколько смогла извернуться, дергать нижние крючки платья, пытаясь его расстегнуть.
Ай, да чтоб тебя!
Рука сорвалась, больно дернуло ноготь. Я сунула пострадавший палец в рот.
– Вернулась?
На пороге стоял Анри. Лицо бледное, а взгляд… С таким хорошо на куропаток охотиться. Посмотрел – и птицы сами на землю падают, а некоторые еще и ползут в сторону собак, как зомби-добровольцы.
– Вспомнили, что у вас есть жена?
– Если бы жена не исчезала неизвестно куда без предупреждения, было бы гораздо проще.
– Кому?
– Всем.
– К вашему сведению, Мэри знала, куда я исчезла. А как вы сами вчера сказали, у меня есть дела в Равьенн, которыми нужно заниматься.