Как миновать вражескую охрану в окружении отряда, под защитой волшебников и с лучшими специалистами по маскировке на местности?
Никак.
Но пройти сквозь вражеский лагерь, как обыкновенный человек, тихо, в сумраке, но не в холодной темноте, то никто и не заметит. Да, даже королей не узнают в лицо абсолютно все, особенно если речь идёт о чужой армии, о войске страны, в которой и правитель-то посторонний бывает раз в двадцать лет и не ступает дальше столицы и местного дворца.
И слепые моряки, глупые моря, всё это — за спиной горами забытых мыслей и событий. Так пишется история — тихими шагами, не оставляющими по себе ни единого следа.
Лишнее слово, случайное упоминание о том, где нынче король, о том, как к нему пробраться — неприступная крепость это, в конце концов, всего лишь крепость. Но когда воюешь один, они берут тебя измором, а не ты их.
…Врезался в низкие тучи высокий — и единственный, — шпиль дворца. Где-то там, на цепи, с палачами у двери, доживал последние дни один старый, уставший от жизни мужчина, и его голову жгла забытая пламенная корона маленького морского государства.
Истинный правитель — последнее, что может им помочь. Остановить обезумевшую армию на пороге войны, ведомую страшными чарами и чужой местью.
Подъездные пути ко дворцу не блокировались. Стражи в городе и вовсе было мало — да и откуда ей взяться, если королева и её сын-посол уплыли с большей частью армии куда-то за моря, чтобы разрушить соседнее государство и отомстить за смерть молодой принцессы.
Столица гудела от возмущения; на каждом углу можно было встретить по десятку недовольных и по сотне молчавших, но не отмахивающихся, а внимательно слушающих совершенно непатриотичные речи. То тут, то там королевские стражники, в одиночку жавшиеся к стенам, выкрикивали приказы, но тут же затихали и стремились скрыться в очередной нише в стене, дабы только их никто не затоптал, не вынудил выйти на площадь и выступить уже оттуда с пламенной речью, в которой вряд ли отыщется хоть капля правды.
Садилось солнце, оставляя алые отблески на дворцовых стенах. И тучи — вот-вот грянет дождь, — уже бордовыми клубами наступали на город. Торресса затихла в ожидании молний и грома, и только дворцовый шпиль сверкал в угасающих кровавых лучах.
Постепенно утихала на улицах толчея, люди, только-только увидев первые мокрые пятна на мостовой, стремились разойтись по домам, что бы их не застала гроза. Страха, конечно, в них не было, но никому не захочется простудиться под ледяным дождём, первым для ещё не наступившей осени.
Кто-то задел плечом застывшего посреди дороги мужчину — тот отшатнулся, а после, бросив только кривой взгляд на крестьянина, уже собиравшегося ругаться или, может быть, рассыпаться в извинениях, двинулся вперёд.
— Не стой посреди дороги! — вполне благодушно окликнул его стражник, что стоял у врат во дворцовый сад. — Сейчас поедут кареты, ещё собьют, потом отскребать тебя от мостовой…
— Абы не ваше дворянство, — фыркнул тот, отступая, впрочем, в сторону. — И не драгоценного короля в тюремной повозке.
Стражник помрачнел, но больше не отвечал. Привычка народа — задирать привратников, — давно уже ему надоела, но ничего поделать с наглецами они не могли.
Когда к ним мчалась толпа, было, конечно, страшно, но ведь в столице бунта нет, да и не будет, без короля-то и армии — кому возмущаться против кого? А один путник, особенно невооружённый, ничего не мог сделать против вооружённой стражи.
Ни меча, ни арбалета он у мужчины не заметил. Под накидкой тоже вряд ли что-то пряталось, да и выглядел незнакомец довольно просто. В нём можно было заметить какие-то знакомые черты, но парень лишь покрепче сжал копьё в руках, отказываясь всматриваться в черты лица человека, посмевшего нарушить покой стражи. Может быть, если б он сбросил с головы капюшон своего тонкого плаща, было бы понятнее, но и просить человека сделать это без видимой причины вряд ли можно.
Стражник вздохнул и положил руку на эфес шпаги. Незнакомец вроде бы ушёл, и он успокоился, но отвратительное предчувствие всё равно билось в груди. Сердце тоже сжималось — а ведь сколько раз он тут дежурил, что ж может быть страшного в обыкновенном прохожем, которого и след простыл.