Всё так легко повторялось. Он всё так же занёс меч, всё так же замкнул его в одном ударе — и тогда в руках юного Дарнаэла дрожало его оружие, и вот-вот должно было бы черкнуть шее, если б не спасительный кинжал.
— Ты одно не учёл только, — хрипло, будто едва удерживая натиск стали меча, проронил Дарнаэл.
— И что же? — в голосе его противника ни боли не было, ни жажды убийства, ни раскаянья.
— Ты дерёшься с мальчишкой из прошлого, — он криво усмехнулся, и сталь прижалась к его горлу. — С силой в руках и ветром в голове. Ты дерёшься с тенью.
— И тень отвечает мне теми же ударами. Кинжал там же, мой принц.
— Ты дерёшься с тенью, — голос Дара был едва-едва слышен. — С тенью принца. Но сражается с тобой не король и не венценосный, — он закрыл глаза, будто бы сдаваясь. — С тобой сражается воин.
Любую скалу разбить можно — не кинжалом изрезать.
И стражник, уже почти доставший своим мечом сквозь неудавшийся блок, с неожиданностью отшатнулся от сопротивления, почувствовал, как слабеют его собственные запястья.
Удар за ударом — ещё миг назад перед ним стоял принц из прошлого, но теперь — того Дарнаэла будто бы уже и не было. Остался Завоеватель, подчиняющий государство за государством, могучими ударами загоняющий врага своего в угол.
С громким звоном отлетел в сторону вражеский меч. Он замер — с лезвием у своего горла. Теперь — наоборот.
— Проведёшь мне другую кровавую линию?
— Ты жалеешь?
— Нет, — стражник криво усмехнулся. — Вторую линию. Я хочу вторую…
И голова его полетела с плеч.
…Дарнаэл склонился, краем плаща стражника вытер свой меч, снял ключи с пояса, и выпрямился.
Агонии не было.
За тяжёлой дверью на коленях в молитве замер старый король Элвьенты.
=== Глава семьдесят шестая ===
Тэллавар никогда не был так близок к цели и никогда не опасался так сильно провала. Может быть, виной этому была армия, готовая к бою, может — то, что силы ещё не полноценно пылали в его жилах. Что-то ещё оставалось за завесой, дивное, таинственное умение, то, что ему всегда хотелось получить.
Жажда Бонье, торресского посла — ему не доставало этого. Смешать всё полученное в одном флаконе, и тогда он станет непобедим — разве не мечта каждого, кто хочет восстановить справедливость и сосредоточить в своих руках безграничную власть хотя бы над одним континентом?
Вот только быть божеством было так разочаровывающе… И змеи не подчинялись ему до конца, всё ещё позволяя себе увиливать от обязательств, и ведьмы не склоняли колени — где ж их прославленная вера в Богиню, наместник которой занял своё место рядом с карающей предателей веры армией?
Армией, в которой и шепотка не было о богах там, высоко-высоко, о богах, ненавидимых Тэллаваром, но и ни слова о нём самом, справедливом или, может быть, их жестоком повелителе. Нет, они словно не знали, существовал ли он и вовсе, или просто был где-то там, на задворках их потерявшихся в пустоте воспоминаний. Все эти люди прежде казались Гартро бесполезным фоном, а теперь мрачными красками своей глупости давили на него и заставляли испытывать неимоверное раздражение от одного их существования.
— Змеи мои, — он закрыл глаза, опустился в мягкое кресло, наколдованное секундой ранее, и протянул руку. Прохлада чешуи обвилась вокруг запястья — верные его подданные, единственные, кто не мог воспротивиться божественной силе.
Пусть она пока что была Гартро чужой, но мужчина знал — рано или поздно сможет обуздать всё то, чем когда-то владел Первый. Сумеет приручить и использовать в своих целях, каковы бы они не были, и не существовало в этом мире никого, кто посмел бы его остановить.
Это мог бы сделать мальчишка — глупец, что погиб от собственной доверчивости. Сколько в нём было этой устаревшей, умершей почти магии, магии с могильным привкусом ненависти и посторонней боли. Смог ли бы он справиться с этой мощью? Впитать в себя границу, пожертвовать людьми ради того, чтобы теперь пылать бесконечным волшебством? Когда искры сыплются с пальцев, когда дышишь чистой магией, и ничего вокруг больше нет.
Змеи сползли на подлокотники его кресла и теперь тянулись к его шее — чтобы провести прохладными раздвоенными языками по коже, прямо у артерии, чтобы попытаться прокусить грубую от возраста кожу, морщинистую, старую…
Он заслуживал чего-то лучшего. Почему со смертью мальчишки в него перетекли только его чары? Почему не бесконечная синева глаз, не юные черты лица и смольные волосы? Где потерялась молодость покойного? Зачем отдавать жестокому миру ту жизнь, что пылала в нём… Ведь разве одного удара кинжалом хватило, чтобы сломать в юном принце всю его мощь, всё то, что подарило бы ему в будущем ещё сотню счастливых лет?