«Хайнц, господи, проснись же!»
Он повернулся, улыбаясь, на другой бок. Я открыла дверь. В дверном проеме стояли трое энкаведистов и комендант «Люкса». Их слова не доходили до моего сознания. Угрозы, словно стук молотка, раздавались в моих ушах. Мой голос пропал. Скрипящие сапоги заполнили нашу комнату. Они окружили кровать мирно спящего преступника.
Первое: «Нойманн, вставайте!» — произнес один из них. — «Есть ли у вас оружие?» — был следующим стандартный вопрос.
Только одну секунду на его лице было выражение сонного ребенка, но, когда он проснулся, лицо стало серым и худым, бессильным сражаться за жизнь. Его кулак поднялся над одеялом:
«Я протестую против моего ареста!»
«Это вы сможете сделать позднее», — надменно произнес главный из них. Он носил пенсне, которое, как ему казалось, придавало ему интеллигентность.
«Тащите его!» — была следующей его команда. Затем он влез на подоконник, закрыл окно и заботливо задернул шторы.
Комендант гостиницы Гуревич сидел в кресле, вытянув ноги, трое других начали обыск в комнате.
«Не делай такое ужасное лицо!» — без дрожи в голосе, без намека на отчаяние или страх начал утешать меня Хайнц.
Главный прервал нас:
«Вам запрещено разговаривать по-немецки!»
Один из энкаведистов, лейтенант, маленький, кругленький парень, который обыскивал нашу из тысячи томов библиотеку, перелистал каждую книгу, и, как услужливый пес, тащил своим коллегам очередную заинтересовавшую его находку. На полу разбросаны книги троцкистского, зиновьевского, радикалистского бухаринского содержания. Взволнованный он передал письмо Сталина, написанное Нойманну в 1926 году, которое было в одной из книг.
В этом письме Сталин рекомендует Нойманну начать в «Красном Знамени», тогдашнем центральном органе КПГ, политическую кампанию против Зиновьева. Очкарик внимательно прочел его и затем по-деловому холодно произнес: «Чтобы так слабо»… Скоро комната была окутана облаками пыли. За письменным столом сидел начальник, и очищал его до последнего листочка. Фотографии, письма моих детей — все было конфисковано.
Мы сидели друг против друга, мои колени не слушались меня — дрожали. Хайнц произносил между русскими фразами немецкие слова. Так мы разговаривали на нашем языке.
«Сталин несет ответственность за неисчислимые преступления. Если ты останешься жива и окажешься за границей, иди к Фридриху Адлеру…» И потом снова: ласково: «Не отчаивайся так, может быть, мы увидимся еще когда-нибудь».
За гардинами медленно занимался день. К нам доносился шум большой гостиницы. Но этот дневной свет и это утро были определенно не для нас. Наши последние часы истекли, я совсем погасла, не могла произнести ни слова.
Энкаведистский начальник сидел над протоколом обыска: «60 книг троцкистского, зиновьевского, каменевского, бухаринского содержания, один полный чемодан рукописей, писем».
Хайнц взял пальто и шляпу. Я крепко вцепилась в книжную полку, ногти впились в мякоть ладоней, закусила губы, чтобы не плакать. Мы обнялись. И тут полились слезы.
«Ты не должна плакать!» — «Поторапливайтесь, пошли!»
Хайнц направился к двери, обернулся и вдруг подбежал ко мне — поцеловать меня.
«Плачь тогда, когда для этого есть причины плакать и у тебя, и у меня».
Комната была пуста, горел свет. Открыты ящики комодов, повсюду книги и клочки бумаги…
Днем после майских праздников зазвонил телефон. Няня моей подруги, Хильды Дути, рыдая, попросила меня спуститься в вестибюль «Люкса». Она стояла вместе с дочкой Хильды, Светланой, и шептала мне на ухо:
«Сегодня ночью арестовали Хильду».
По милому крестьянскому лицу старой няни катились неудержимые слезы.
«Грета, вы должны мне помочь! О, Боже! О, Боже!»
В то время, когда мы с ужасными, испуганными лицами рыдали в углу, через вестибюль с громадными зеркалами пышущей роскошью гостиницы шли на работу служащие Коминтерна, все эти «праведники», которые думали спасти свою жизнь через «бдительность» и медлили предавать своих товарищей из НКВД.
«Джура, не плачь больше. Я все сделаю». Слезы заглушали мой голос. Светлана посмотрела на нас испытующе:
«Когда мама придет назад?»
Джура кончиком платка водила по мокрым морщинам:
«Скоро, кукушечка моя дорогая».
Затем мы вышли через вращающуюся дверь на улицу. Возвращаясь в свою комнату, я встретила старого польского революционера Валецкого. Он всегда дружелюбно приветствовал нас. Я тоже кивнула в ожидании ответного приветствия, Валецкий с отрешенным лицом опустил глаза. Внимательные опущенные вниз глаза не должны были смотреть на меня. Повсюду в коридоре я встречала такие же внимательные, новые для себя взгляды.