Эрвин Зеехазе думал в это же время о том, что этого не должно было случиться. Дважды они пытались перебежать через линию фронта к красным, и оба раза им это не удавалось…
Затем они миновали Дармштадт и Франкфурт-на-Майне. Навстречу попался железнодорожный эшелон с тапками. Проехали уже несколько сот километров, а охранники не проронили ни слова.
«Эти три цепных пса наверняка ужасно рады, что оказались подальше от фронта. Временами мне молча суют сигарету. Спичек у меня нет. У меня вообще ничего нет. Все мои пожитки остались в Банкеши. Интересно, почему они не направили меня на Восточный фронт? Быть может, потому, что считают меня чересчур красным?
Пора бы тебе привыкнуть к мысли, Герхард Генгенбах, что ты самое последнее дерьмо. Слышал же ты такие слова: «Уголовники примут тебя с распростёртыми объятиями»? И почему именно уголовники? И что это за 999-я штрафная дивизия? Довольно оригинальный помер у неё. Мне ничего не остаётся, как сначала познакомиться с этим сборищем. Если бы вместо со мной оказался Зеехазе, мы обязательно попытались бы сделать и третью попытку. Путь в новое тяжёл, и не всегда всё можно предвидеть».
По приезде в Кобленц они свернули с шоссе и, миновав Нюрбургринг, поехали по направлению к Бланкенгейму. Там бывший обер-лейтенант Генгенбах, разжалованный трибуналом в рядовые, был сдан для отбытия наказания в строительную роту 999-й штрафной дивизии, которая всего две недели назад была сформирована.
Глава шестая
«Становится особенно жутко оттого, что англичане и американцы вот уже несколько дней неизвестно почему не бомбят Берлин», — думал штурмбанфюрер Курт Дернберг, запирая первого декабря ящики своего письменного стола в кабинете.
Началась новая неделя. На днях Гитлер намеревался собрать совещание командующих группами армий и армиями, действующими на Западном фронте. Более подробно об этом никто ничего не знал.
Три месяца назад авантюристическое бегство Дернберга из Парижа благополучно закончилось, и он осел не где-нибудь, а в Берлине, да ещё в таком высоком учреждении, каким было ведомство имперской безопасности, где он получил довольно высокую должность в управлении по особым поручениям центра СС.
Каждый раз, когда Дернберг вспоминал о том, как маки выгнали его из Парижа, ему становилось не по себе. Без особого удовольствия он вспоминал и о котле под Радомышлем, западнее Киева. Было это в конце сорок третьего года, когда Дернберг командовал артиллерийским дивизионом ПВО.
Когда русские почти полностью разбили его батарею, Дернберг был в подавленном состоянии. Именно в тот момент он и произнёс такую фразу: «Когда война проиграна, это скверно только для тех, кто позволяет уничтожить себя».
«Быть капитаном и командиром дивизиона зенитной артиллерии — это, конечно, хорошо, но стать майором — это ещё лучше, — думая Курт. — Собственно говоря, моя карьера только сейчас начинается. Самое важное заключается в том, чтобы удержаться на гребне волны, на которую меня вынесло».
С того времени прошёл целый год, и совсем непростой год. Отсюда, из Берлина, хорошо видны многие взаимосвязи. Можно ли ещё выиграть эту войну? При этом вопросе, который Курт задавал сам себе, на его красивое лицо набегала едкая усмешка. Тяжёлые годы войны оставили свои следы и на лице штурмбанфюрера. Правда, его густые тёмные волосы нисколько не поседели и не стали реже, кожа оставалась по-прежнему гладкой, без морщин, рот был мягким, почти женским, однако его улыбка и усмешка придавали теперь его лицу выражение жестокости. «Самое главное — это вовремя оторваться…»
В дверь постучали. В кабинет вошёл атлетически сложенный гауптштурмфюрер:
— К вам Фрейберг.
— Хайль Гитлер, штурмбанфюрер! Бригаденфюрер просит вас просмотреть эту историю и дать ему по этому поводу свои предложения. — Фрейберг положил на стол какое-то дело.
— Что особенного?
— Бригаденфюрер своего мнения по этому поводу не высказывал, но я полагаю, что на западе… — Фрейберг наклонился к сидевшему Дернбергу: — Мне кажется, что у фюрера есть козыри. Полагаю, военные и политические козыри…
— Нужно снова поехать в Нарбонн. Вы помните, Фрейберг, Францию?
Гауптштурмфюрер завращал глазами:
— Тогда было время! — Щёлкнув каблуками, он вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.