«У лукоморья дуб зеленый», — прочитал Зубов. Слова медленно повисли в воздухе и остались там. Тогда он положил книжку и вышел. Нарубил дров. Разжег огонь в бочке. Сидел, подбрасывал щепки. Вскипятил чай, отнес Феде. Потом хотел напоить Юдина, но Зина сказала: «Я сама».
Дождь все шел.
В эту ночь он не спал. Иногда забывался на час, но потом снова лежал с открытыми глазами и думал. Зина лежала справа от него, посередине, между ним и Юдиным. Под утро ее дыхание стало таким слабым, что Зубов моментально вспотел от страха: что с ней? Он с трудом сел в мешке, зашарил руками, нашел Зинину голову, пригнулся, напрягая слух…
— Ты… чего тебе надо? — крикнула Зина, проснувшись.
У Зубова отлегло от сердца.
— Я… — начал путано объяснять он, — понимаешь…
Зина молчала. Она часто дышала.
— Зина, — сказал он и вдруг услышал, что она плачет. — Зина, что с тобой? Зина…
В эту же минуту Юдин сказал за его спиной:
— Зубов, ты сволочь. И знай, что тебе это так не пройдет, трус поганый…
У Зубова что-то оборвалось внутри. И голова стала пустой и легкой. И все стало безразлично. Он вылез из мешка и стал одеваться. Он долго не мог попасть ногой в сапог, но в конце концов справился и с этим. Зина и Юдин молча глядели на него.
Зубов натянул ватник и плащ. Он делал это неторопливо.
— Ты куда это? — спросил Юдин. Голос у него был виноватый.
Зубов, не отвечая, застегивал плащ.
— Не будь идиотом, — сказал Юдин.
Но Зубов не слушал его. Он смотрел на Зину, словно ожидая от нее чего-то, но она не произнесла ни слова. Тогда Зубов вышел. Выйдя, он заглянул в палатку напротив и позвал: «Федя!» И еще раз: «Федя». И еще раз очень громко: «Федя! Ты живой?»
— Да, — сказал наконец Федя. — Да. Я живой.
— Перейди к ребятам, — сказал Зубов. — Я к вечеру вернусь.
— А может быть, не стоит? — медленно произнес Федя. — Не пройдешь, пожалуй.
Зубов и сам думал так же, только теперь это не имело никакого значения. Поэтому он только повторил: «К вечеру вернусь».
И пошел к лесу.
Было утро девятого дня. Светало. Черные стволы деревьев нестройно брели сквозь туман. Зубов нащупал в кармане нож и, не оглядываясь, пошел по тропинке.
Это был большой складной нож с деревянной ручкой. В магазине он назывался «нож садовый» и стоил шестьдесят две копейки. Лезвие у него было обломано. Трудно было даже представить, от какой опасности мог уберечь такой нож, но когда Зубов сжимал шершавую ручку, к нему возвращалось спокойствие. Он шел, сжимая потной рукой нож, и старался не думать о том, что с ним может случиться. Например, если встретится ему медведь, вроде того, любителя мяса… Но, говорят, медведи боятся людей. Говорят, если неожиданно крикнуть, медведь может даже умереть от разрыва сердца… если до этого сам не помрешь от страху. А нож? Смешно. Что можно сделать с ножом против медведя? А против волка? Тоже ничего. Тогда он разжал руку. И правда, что за чепуха! Какие могут быть медведи? Что они, глупые — ходить в такую погоду? Делать им нечего, что ли? А мясо сожрали. Свинство все-таки. Нет, один раз все-таки подумал: если от медведя не убежать и драться с ним нечем, какой же смысл его бояться? Только настроение портить. А волки-то вообще опасны только зимой. А рыси? Пошли они к черту!
И он перестал бояться. А может быть, ему просто надоело.
Так прошел час. Потом другой. А он все шел и шел, и чем дальше он шел, тем храбрей становился.
К болоту он подошел совсем спокойный. И болота он не боялся. Оно было все под водой, под тонким слоем воды. Но это было проходимое болото. Он сам два раза ходил по нему, — правда, тогда не было дождей и он был не один. Он снял плащ и, держа его в руках, осторожно пошел. Он знал, куда нужно было идти: вон до той опушки. Всего около километра.
Он шел час. Еще десять минут. Еще десять. А вон и опушка, и тропка там должна быть между двумя осинами, а на осинах — зарубки. Осины он видел. А зарубки — нет. Он все хотел разглядеть зарубки. В этот момент он провалился. Неглубоко — по колено. Он тут же упал на плащ и попробовал вытянуть ноги. Правую он вытянул, а левую нет. Тогда он потянул еще раз. Снова нет. Еще потянул — нет, еще — нет. Но ему не было страшно. Ему было любопытно. Немного позже он стал злиться. Он лежал на животе, на плаще, в грязной и холодной воде, прямо перед носом торчали какие-то травинки. Некоторое время он лежал, собирался с силами и разглядывал эти травинки. Потом снова потянул. Нет. «Пусти!» — сказал он и опять попытался выдернуть ногу. «Пусти! Пусти!» И каждый раз ему казалось, что кто-то внизу держит его за сапог, злорадно усмехаясь и скаля гнилые зубы. Он уже весь вымок. «Не простудиться бы», — озабоченно подумал он. Затем стал медленно тянуть, шевеля в сапоге пальцами. Он потянул еще немного. Еще. Затем еще немного… еще… и тут он почувствовал, что нога пошла вверх. Пошла… пошла… как-то странно идет, может, это и не нога уже вовсе. Только вытащив ногу, он понял, что именно было странным: на ноге остался лишь носок. Он оглянулся и поискал глазами то место, где был сапог, но ничего не нашел. Теперь он полз вперед, нащупывая руками кочки, а когда поднял голову, прямо над головой увидел засечки. Только тогда он встал. Подумал. Достал нож (пригодился все-таки). Отрезал кусок плаща. Этим куском, как портянкой, обернул ногу. Вышло даже удобно. И пошел дальше.