— А заявку на людей вы подавали?
— А заявку на людей мы подавали, — ответил Фролов.
— И когда это было?
— А две недели тому, вот когда.
— Ну и что же?
— А вот и то же. Как видите.
Вот, значит, как! И Сомов уже раскрыл рот, чтобы сказать этому Фролову, чтобы закричать, чтобы крикнуть ему, этому здоровому бугаю, что за то он и деньги получает, чтобы люди были, и что он просто тля и мокрая курица, а не мужик, и что таких бездельников, которые… которые прикрываются бумажками… которые… которых в его время… которых надо гнать поганой метлой, в его, Сомова, время, его выгнали бы через неделю, и он открыл, да, открыл уже рот, чтобы поставить этого мальчишку на место, но за мгновенье до того, как он произнес первое слово, он перехватил вдруг насмешливый и ленивый взгляд, в котором было словно даже сожаленье, и тут он понял, что он не будет кричать на Фролова, потому что Фролов плевать хотел на его крики, и что Фролов с удовольствием сделает вид, что оскорблен, и подаст на увольнение, а все начнут его отговаривать и утешать, и, поняв это, Сомов только спросил:
— Сколько вам нужно народа?
А Фролов не без той же скрытой и сочувственной насмешки ответил:
— Сколько надо было раньше, столько и сейчас. Шестеро.
И Сомов, еще раз отмахнувшись от спазма, который сжал и отпустил его, просто подумал, что после планерки он пойдет к секретарю райкома Митрохину, тот будет дозваниваться и дозвонится так или иначе до Терешкова и накрутит ему хвост, после чего Терешков отматерит своего зама, а тот, нисколько не страшась, разведет руками и скажет, что сейчас перед самым Новым годом шестерых человек он мог бы только родить, и если бы он мог это, то попросту не выходил бы из роддома, и пусть тогда Терешков прямо ему и скажет, с какого объекта снять ему этих шестерых человек, и все это хорошо будет знать и сам Терешков, который специально не положит трубку, чтобы Митрохин слышал его грубый разговор с замом, и сам этот зам будет понимать, что от секретаря райкома так просто не отмахнешься, и он, улыбнувшись одной половиной рта, кивнет Терешкову на телефон и поднимет четыре пальца, что и даст Терешкову возможность ответить Митрохину, что да, конечно, бесспорно, и меры будут приняты, шестерых никак, хоть убивайте на месте, но четверых они отправят на объект к Фролову, да, уже сегодня, так что считайте вопрос решенным. И они не обманут Митрохина и действительно отдадут распоряжение отправить Фролову четверых рабочих, таких-то и таких-то, и, конечно, не их вина, если, но это выяснится много позже, ни один из них до Фролова не доберется: к одному приехал кум из Тмутаракани и он еще накануне взял свои законные отгулы до самых праздников, а другие по тем или иным причинам тоже отговорятся — смертью ли близких и далеких родственников или еще чем.
Но это будет потом, а пока Сомов записал в своем блокноте «шесть человек для Фролова», снова вернулся к кровле, поскольку, есть подъемники или нет, кровлю надо делать, пусть даже не уложены угловые блоки: нет подъемников, надо что-то придумать, и неужели, предположил он, вон их сколько здесь собралось, голова у всех на плечах, неужели они не придумают, что делать? И конечно, он был прав, и все оживились, а оживившись, придумали, что крошку на этаж вполне можно поднимать банками. Очень даже хорошо, и времени понадобится на все два («нет, в два не уложимся») — ну, значит, три дня…
— А кровля?
Тут уже, повеселев, заверили: как только подготовка будет закончена, приступят к кровле.
— А когда приемка?
В ответ смех. Сомов не понял. Ему объяснили — так она уже сдана.
— Когда сдана? Как сдана?
Еще на той неделе. Вы в командировке были. Все чин чином, по акту. И тут снова что-то сжалось у него, и снова навязчивый голос сказал ему: остановись! Что ты делаешь, Сомов, ты ничему не научился, чем ты занимаешься, что происходит, и где все это происходит, и почему опять и опять то провал в темноту, то яркий свет, как будто он в кино и видит собственную жизнь, а у механика рвется лента. Что он видел, его ли была та жизнь, что промелькнула в плохо подогнанных кусках и частях. Что это показывали, это пародия на жизнь, это не всерьез — какие-то кровли, банки, какие-то акты. Разве для этого рождается на свет человек, разве он рождается для обмана и лжи? Нет, он рождается для света, для доблести, для добра и любви, что же произошло с ним, с Сомовым, почему так тяжело, что произошло с ним, что случилось? И кто это так бестактно произносит над ухом одно и то же: тяжело, тяжело, тяжело! — произносит над ухом, произносит в самое ухо кто-то, кого он не видит и не знает, произносит издалека: «Исключительно тяжелый случай…»