Случай был действительно тяжелый, но не для него, не для Сомова, он быстро сообразил, как и что делать в том случае, ведь дело шло о детском садике для строящегося комплекса, для садика, которого не было в номенклатуре, но который был нужен, как воздух, и тут сказалось то, что было в детстве, когда Сомов вместе с Чижовым ходили в детский садик на Бармалеевой улице; не исключено, что эти воспоминания согревали Сомова, когда он, поговорив с кем надо, пришел к гениальной идее — выдать детский сад, которого не должно было быть, за временный склад инертных материалов, который должен был быть, и таким образом они обвели вокруг пальца представителей ревизионной службы Стройбанка, который иначе и рубля бы не отпустил на такое дело, а когда детский сад был построен, то и представителей Стройбанка, и репортеров, и ответственных товарищей из райкома и райисполкома пригласили на открытие этого с иголочки, бог знает откуда, словно с небес свалившегося двухэтажного, сияющего чистотой детского сада с оранжереей и десятиметровым лягушатником, причем сам Сомов с недоумевающим лицом стушевался в задних рядах; и тут всем собравшимся предстояло либо тут же разобрать этот преступно и антизаконно из воздуха появившийся детсад, разобрать по кирпичику и отдать виновников его появления под суд, либо перерезать ленточку и пустить туда сотню детишек. И что же было делать всем этим ответственным и очень занятым людям, что им было делать с Сомовым, главным преступником, который, что ни говори, построил эти хоромы не для себя и даже не для своих детей, поскольку его собственный ребенок служил в то время на границе, и что им было делать с этим самым Сомовым, как не вкатить ему строгий и очень даже строгий выговор и не принять этот выросший на ровном месте, как гриб из-под земли, чудо-сад на баланс; а Сомову вместо цветов (которые были вручены детьми представителям Стройбанка) к выговору добавили еще и денежный начет, и он ликовал, как маленький, и на банкете обнимал всех подряд уже после двух стопок и, заглядывая в глаза, кричал: «Ну, здорово, а? Видели, а? Такого даже в Москве нет», и даже в эту минуту, то проваливаясь, то выплывая из темноты, он не мог забыть той радости, что испытывал тогда: больше всего тогда ему хотелось взобраться с ногами на стул и заорать во весь голос: «Ура, наша взяла…» — потому что дело было сделано, а когда дело сделано, и сделано на совесть, то и совесть чиста, потому что в мире существует только одна нетленная ценность — дело, дело прежде всего, не его личное, а наше, общее дело, которое остается надолго после того, как мы исчезнем, и таким вот делом и было то, что все они, так или иначе все вместе, по закону — а может чуточку вопреки закону — сделали.
Вот как он жил, как и для чего, и только для того, чтобы несколько раз в жизни ощутить эту ни с чем в мире не сравнимую радость о т д а ч и, он и ходил по проволоке над бездной, ради этого и больше не ради чего, до старости играл в эти игры, только сейчас, в эту минуту, он не мог решить, кем он был — казаком или разбойником; но кем бы он ни оказался в итоге, только для таких вот минут стоило терпеть все невзгоды жизни и сидеть здесь, грея застывшие руки теплом раскаленной спирали, вести те или иные разговоры и портить себе кровь.
Приготовиться к прямому переливанию крови.
Забавно, забавно, подумал он, тяжело, но в то же время и забавно, настолько, что, будь у него силы, он улыбнулся бы подобному совпадению: стоит ему подумать о чем-нибудь, ну вот как сейчас, когда он сидит со всеми у стола и слушает, как Анкудинова из Шестьдесят пятого треста кричит, что она тут ни при чем, что она лично ни у кого не принимала кровлю, а мужики — все до одного, одинаково на нее поглядывая, облизываются, словно уже прикидывая, как бы им с этой самой, с Анкудиновой, ох, видать, и сладкой бабой, того и этого («Я не принимала. Я не приму. И перестаньте пялиться, коблы несчастные, сказала: не подпишу акт — и хоть умрите тут»), да, стоит ему только выключиться из этой игры, из этих разговоров, и подумать, произнести какое-нибудь слово, самое простое, о котором здесь и речи не идет — например, «кровь», — и тут же кто-то еще, словно бес, произносит над его ухом такое же слово, да не просто повторит, а еще не раз, да еще с вывертом, как это и было со словом «кровь».
Большая потеря крови.
Ну, не смешно ли? При чем тут это, при чем тут кровь, это же просто слово, не надо придавать этому значения, лучше подобрать к нему рифму (например, «кровь — любовь») или какое-нибудь сравнение, но это не по его, Сомова, части, это по части Чижова, он у нас носитель культуры и любитель сравнений, он сочинитель, как он сам себя называет, ему и карты в руки, они сидят и играют в карты, в преферанс, и Сомов, как всегда, проигрывает, а Филимонов, как всегда, в плюсе, а Люда Филимонова не поднимает глаз, но Сомов знает, что, и не поднимая их, она видит все и всех, а может быть, ей стыдно за то, что она и Сомов… который не пишет стихов, хотя он тоже занимается прозой, он занимается прозой жизни, он строит, он строит, он строитель, и его жизнь состоит из прозаических материй, таких, как кровля. Да, никакой крови, только кров и кровля, он кровно связан с кровлей, но не только, он связан с крошкой, с подъемниками для крошки, но их некуда ставить, он связан с угловыми блоками, без них не закончить торец, а тут еще стекловата, кто там говорит о таком прозаическом, нисколько не возвышенном предмете, стекловата, стекловата, ты ни в чем не виновата, в Сомове проснулся дремавший производственный лирик, кровь-любовь струилась в его жилах, в груди была стекловата. Кровь-любовь, любовь, лю…