В доме рядом с дядей Федей жил врач профессор, высокообразованный, тонковоспитанный человек. У него были рыжие, в завитках, волосы и рыжие глаза. Он ходил с огромным желтым портфелем. Каждое утро набивал портфель книгами и шел в клинику, и каждый раз, видя, что я не отрываю взгляда от его вместительного кожаного сокровища, кивал:
— Да, да, сюда помещается немало книг. Целая библиотека.
Он видел во мне пытливого книголюба, а я в этот момент думал, как много рогаток получилось бы из портфелевой кожи. Всех детей профессор называл «голубчиками», а взрослых — в зависимости от впечатления, которое на него производили. Поговорит с кем-нибудь и сразу вешает на собеседника ярлык: «приятный человек» или «изящный человек», или «скользкий человек». Моего дядю профессор называл «взбалмошным человеком», дядю Федю — «грубым человеком», а моего отца — «замечательным человеком». По воскресеньям в палисаднике профессор с отцом играли в шахматы. Я обычно стоял рядом и подсказывал. После каждого моего совета профессор беззвучно смеялся:
— Интересная версия, — надувал щеки, собирая у глаз пучки морщин, и мягко добавлял: — Не подсказывай, голубчик, здесь и так все ясно, как в солнечный день!
Бывало, Кириллиха на улице затевала с какой-нибудь женщиной перепалку. Тогда профессор иронично вздыхал:
— Эх, поигрульки! Игры наши девичьи! — подходил к изгороди и просил разгоряченных женщин говорить потише.
В конце улицы, рядом с домом моей бабушки, жил Домовладелец — высокий угрюмый старик, вдовец с быстрыми резкими движениями и презрительной гримасой на лице. Он ютился в подвальной комнате особняка, который по слухам до революции целиком принадлежал его родне — наверняка с таким положением он никак не мог смириться — ибо не упускал случая ругнуть Советскую власть (поразительно, как при этом оставался на свободе). Походка у Домовладельца была стремительная — он шагал, точно измерял улицу — и всегда ходил в темных очках, чтобы «не видеть этого безобразия»; даже когда разговаривал с кем-нибудь, все равно не снимал очков. От его облика веяло каким-то таинственным мраком. Мне казалось, тот, кто скрывает глаза, имеет нечистую совесть, а то и криминальное прошлое.
Однажды, когда Домовладелец, точно циркуль, вышагивал мимо палисадника профессора, тот кивнул ему:
— Доброе утро!
— Чего там доброго! — буркнул Домовладелец. — После семнадцатого года не помню доброго дня! — и прошел мимо, чертыхаясь — злость прямо сжигала его.
— Смелый человек, — вскинул голову профессор и, обращаясь ко мне, пояснил: — Не боится говорить то, что думает. Это, голубчик, редкость в наше время, да. Как бы с ним не случилась неприятность.
Эти слова я истолковал по-своему — в моем воображении Домовладелец окончательно превратился в монстра.
В саду Домовладельца росло полчище колючих кустов шиповника — они теснились, вылезали на улицу, а от цветов не было спасения — на запахи слетались жуки со всей окрестности; под осень ягоды с кустов так и сыпались. Как-то мы с Таней, девчонкой с соседней улицы, собирали ягоды перед забором, вдруг рядом возник Домовладелец.
— Ты! Ягоды не рви! — обратился к Тане, а мне погрозил пальцем. — А ты кусты не ломай! — и отошел от забора, бормоча: — Черти, а не дети! Новое советское поколение называется!
Иногда для прогулок по нашей улице Домовладелец надевал черно-серый полосатый костюм — это означало, что он особенно не в духе. В такие дни, проходя мимо домов, он успевал охаять сапожника дядю Колю, учинить разнос дворнику, осыпать ругательствами мальчишек. Но бывали дни, когда из подвала слышались приглушенные звуки рояля — казалось, водопад звуков выливается из окон и, растекаясь по улице, замирает где-то в отдалении. Если мелодия была веселой, передо мной возникала ярмарка с шумными аттракционами, а если грустная — далекие таинственные страны. В такие минуты все неудачи казались ерундой и я чувствовал: в жизни есть что-то другое, более важное, чем мои мальчишеские увлечения. Я слушал волшебные звуки и не мог понять: как могут уживаться в одном человеке талант и злость? Я думал, так играть могут только добрые люди, а получалось — хороший музыкант может быть и грубияном, и сумрачным деспотом.