Я стою и краснею от стыда и злости. Это совершенно выводило меня из себя, особенно если рядом находились девчонки. Разве я мог тогда предположить, что через двадцать лет много отдал бы, чтобы снова услышать от матери это имя?
В то время я хотел быть другим — высоким и широкоплечим, с ослепительной, располагающей улыбкой и стальным взглядом. Я представлял себя путешественником или предводителем шайки пиратов. И всегда женским сердцеедом. В своих странствиях я значительное место отводил романтическим приключениям. Сюда входили: прямые похищения возлюбленных, разные околдовывания посредством героических поступков, расправ с соперниками, блестящих монологов и пения под гитару. Но все же роль основного оружия, убивающего красавиц наповал, отводил своей улыбке и гипнотическому взгляду. И конечно, имени. Ведь звали бы меня тогда не каким-то там Лесиком, а Майклом или Робертом.
Представляя все это, я частенько мысленно объезжал весь мир и становился известным, богатым — обладателем не только неимоверных сокровищ, но и огромного гарема. В такие дни, опускаясь на землю, я обливался холодной водой, поднимал кирпичи в саду, постоянно вертел рогатку и только и ждал, в кого бы выстрелить; по улице ходил вразвалку, выпятив грудь, всем улыбался, без умолку развязно трепался о своих «подвигах» и горланил марши. Кажется, я догадывался, что состояние духа накладывает отпечаток на внешность, и был уверен — на моем лице написана значимость, а в походке видна уверенность преуспевающего человека. Но, к сожалению, это видел только я, а другие даже не догадывались. Больше того, почти все видели, что на моем лице написано совсем другое, и, ясное дело, отворачивались при встрече. И в первую очередь девчонки.
На какое-то время я впал в другую крайность — стал изображать из себя мудреца: на моем лице появился усталый взгляд, понимающая усмешка, на все вопросы я отвечал многозначительным молчанием. Но и тогда успеха не имел. Все только посмеивались, а девчонки так просто бежали от меня без оглядки.
Лишь повзрослев, я понял секрет успеха таких людей, как дядя, — оставаться самим собой. Как только я отбросил напускные маски, сразу стал со всеми ладить. Даже с девчонками. Но особенно со старушками, потому что всегда знал все новости и был как никто болтлив. Кстати, та бабушка грибница, за которой я когда-то следил, в конце концов стала моим самым благодарным слушателем. Я сочинял ей такие небылицы, что у самого захватывало дух, но она всему верила.
В то время, поскольку я не расставался с рогаткой, я зарекомендовал себя живодером, но на самом деле это было не так. До школы я действительно стрелял птиц, но по мере взросления, все больше переходил на неживые мишени. Лет в пятнадцать и вовсе впал в сентиментальность — мне стало жалко рвать цветы и ловить насекомых. Правда, в это никто не верил. Все считали, если я не убиваю в данный момент, это еще не значит, что навсегда покончил со своими замашками. Мою мягкотелость рассматривали как некую передышку, как обдумывание новых планов насилия. Обо мне уже сложилось определенное мнение, и его не так-то просто было изменить. А мне ничего не оставалось, как поддерживать репутацию мальчишки с каменным сердцем. На людях я храбрился: обрывал цветы, ловил лягушек и жуков, запихивал их в коробки и банки, а потом, без свидетелей, ставил цветы в воду, а пленников выпускал на свободу.
В жару нашу улицу охватывала мягкая дремота: все открывали окна и двери и водой поливали полы для прохлады. В пустынные комнаты с палисадников текли запахи цветов, с террас — запах дозревающих на солнце помидоров, со дворов — запах смолистой поленницы дров, влажной земли из-под крыльца… Я любил лежать в тени за домом в высокой прохладной траве, смотреть, как летают бабочки-лимонницы, мелькают стрекозы и шмели; слушать, как где-то выбивают коврик, где-то лает собака, а на окраине позвякивает трамвай. Оттуда, из тени через окно, я видел, как мать резала овощи для борща, стирала белье на доске, гладила…
Иногда я думал, когда вырасту, у меня будет огород и сад, и будет столярная мастерская, и жена будет, чтобы кто-то заботился обо мне. А жить я предполагал на чердаке, как дядя. Дядя являлся для меня образцом для подражания, я любил его больше матери и отца. Да и как его было не любить, если он с радостью поддерживал все мои начинания?! И не просто поддерживал, а расцвечивал новыми красками, наполнял смыслом. Стоило мне подбежать к нему и предложить запустить змея, как он тут же принимал серьезные вид.
— Ни слова больше! Все понял. Значит, так! Немедленно беги клей змея. Как только допишу картину, сразу запускаем.