Однажды, когда тетя Липа пела на кухне, я как-то незаметно для себя стал ей подпевать. Забыл сказать — ее мелодии были какие-то прилипчивые: услышишь один раз и непроизвольно поешь все время. А если не поешь, то эта мелодия все равно звучит в тебе и не дает покоя до тех пор, пока не напоешь ее другому, прямо-таки как вирусный грипп.
Услышав, что я подпеваю, тетя Липа повернулась ко мне:
— Вижу, ты воспитанный мальчик. Не какой-нибудь там безнравственный хулиган, — она нахмурилась и кивнула в сторону комнаты Кириллихи, затем взволнованно продолжила: — Я покажу тебе то, чего не показывала никому. Только пусть это будет между нами, договорились?
Я кивнул и сосредоточился, а тетя Липа позвала меня к себе в комнату, подвела к секретеру, открыла дверцу — и передо мной возник бумажный замок и мужчины и женщины вокруг него; на женщинах были старинные платья, на мужчинах — шляпы с перьями и накидки.
— Вот эта графиня очень властная и гордая… А эта — кроткая и застенчивая… А этот герцог ухаживает за этой леди…
Она почти забыла о моем присутствии, и все дальше переносилась в прошлый век. Я поглядел на нее сбоку и вдруг понял, что она не в своем уме.
Вскоре нашу странную соседку увезли в больницу; спустя месяц она выписалась, и к ней прикрепили приходящую няню, а в комнате поставили телефон, чтобы она могла вызвать врача. Это был единственный телефон на нашей улице, и к тете Липе все ходили звонить. Зайдут, спросят для вежливости:
— Как здоровье? — и сразу: — Кстати, можно от вас позвонить?
Больная добросердечная женщина думала, что всех тревожит ее здоровье, и только когда у нее сняли телефон, поняла цену этого внимания.
Чаще всех звонила наша общественница. Она прибегала с утра сказать «пару слов» и начинала обзванивать всех родственников. А их у нее была целая туча. Кириллиха разговаривала по несколько часов подряд. Где-то в середине разговора начинала прощаться, но вдруг вспоминала новую подробность и продолжала говорильню. Иногда терпение ее мужа лопалось, и он стучал в дверь:
— Хватит звонить, звонарь!
Все заходили к тете Липе звонить, и только дядя Федя не приходил никогда. Зато, когда телефон сняли и всех «соболезнующих» как ветром сдуло, дядя Федя стал наведываться; переминаясь с ноги на ногу, протягивал мне букет цветов и, отводя глаза в сторону, говорил:
— Пойди скажи, что заглянул по пути справиться о самочувствии.
Спустя некоторое время роман между дядей Федей и тетей Липой уже расцветал пышным цветом. Дядя Федя подкатывал к нашему дому на «полуторке» и на руках выносил нашу соседку из ее комнаты; тетя Липа заливалась счастливым смехом, а Кириллиха кусала губы от злости. Влюбленные уезжали за город и возвращались поздно вечером, и снова дядя Федя нес тетю Липу на руках — от машины до крыльца, и она снова смеялась, но уже потише.
Верхний этаж нашего дома, непосредственно над Кириллиными, занимал легендарный Борис — крепкий, вечно улыбающийся парень. Борис работал официантом, а по воскресеньям помогал дворнику грузить уголь — так, для разминки. Борис был знаменит тем, что две свои комнатушки превратил в самую шикарную квартиру во всем районе. Прежде всего он сломал перегородки и сделал один большой зал с антресолью, двумя фонтанами и камином, причем трубу от камина вывел в вентиляционную отдушину. Это было нерасчетливо: в первое же пробное разжигание камина мы чуть не задохнулись от дыма. После этого жильцы начали протестовать, и каждый раз, когда Борис задумывал воздвигнуть новое сооружение и подносил материал, устраивали перед домом пикеты. Особенно усердствовала Кириллиха. Она была уверена, что наш дом вот-вот рухнет или сгорит и что причиной тому — безрассудство жильца наверху. Но Борис только улыбался и продолжал совершенствовать свою квартиру. Закончив сооружение камина, установил на балконе какую-то американскую электропечь, но оказалось, ток для этой печи требовался трехфазный и его пришлось вести от чаеразвесочной фабрики через две улицы. Правда, когда печь все-таки подключили, Борис показывал на ней чудеса кулинарии, все женщины сбегались смотреть.
В комнате Бориса все было необычно: и дверь невероятной толщины, которая одновременно служила и шкафом, и утюг, включавшийся автоматически, когда откидывалась гладильная доска, и голая стена в одних розетках — под разное напряжение; но самым необычным был радиопроигрыватель «Колокол». Каждый вечер, вернувшись с работы, Борис выставлял «Колокол» в окно и запускал музыку; сам садился рядом с проигрывателем и осоловело счастливый смотрел на улицу. Заводил он одну и ту же джазовую пластинку Утесова. Борис считал, что своей музыкой вносит определенное новаторство: осовременивает, учащает ритм жизни нашей улицы, будоражит сонливые умы, подгоняет тех, кто идет не в ногу со временем.