Выбрать главу

Бруно Пелуццо ждала смертная казнь. Он знал это: недаром сам папа, перечисляя своих злейших врагов, после Гарибальди всегда называл имя Пелуццо. Памфлеты Пелуццо, его публицистические статьи, обличающие папу и его сподвижников, острые, язвительные, убийственные сатирические стихи ходили по всей папской области и были известны даже за границей, их повторяли в народе. Пелуццо был близким другом Гарибальди, его военным товарищем, преданным и отважным. Гарибальди давно советовал ему бежать из папской области, скрыться у надежных друзей, но Бруно был храбр до безрассудства. Он почти открыто выступал в Риме со своими памфлетами против папы. По рукам ходили рукописные сборники его статей и стихов. Папская полиция давно выслеживала Пелуццо, но он жил на окраине города, у бедной вдовы садовника, и никому из врагов до сих пор не приходило в голову искать прославленного писателя-публициста в такой дыре.

И все-таки он попался! Кто выследил его, кто его предал, Пелуццо не знал, но был твердо уверен: это не простая случайность, его именно предали, и предатель этот скрывается среди тех людей, с которыми он встречался, которых считал верными друзьями. Как мучительно хотелось ему предупредить Гарибальди, что среди его окружения есть изменник, что нужно во что бы то ни стало его найти и обезвредить! Но Пелуццо был заперт, и никаких сношений с внешним миром ему не разрешали.

Одиночка. Толстая решетка на оконце, из которого видна только голубая заплатка неба. Один. Совсем один. Даже крыс нет. Даже таракан не живет в одиночке.

Пелуццо не пугала казнь - выматывало и мучило только это бесконечное шагание по одиночке, десятиминутные прогулки по пыльному каменному двору, топот караульных по ночам.

Он попробовал попросить у своих тюремщиков книг, бумаги, чернил, перьев - ему, конечно, ничего не дали. Он просил поместить его в отделение для политических заключенных - его нарочно перевели к уголовникам и вместе с ними водили на прогулку: папа умел мстить тем, кто не хотел его признавать.

И вот неделю назад Бруно Пелуццо сообщили: его казнят 15 апреля, в день святого Теренция.

Даже привыкшие ко всему на свете тюремщики поразились - так беспечно принял заключенный эту весть. Пелуццо ничего не изменил в распорядке своей жизни в тюрьме: так же, как все месяцы, делал гимнастику, читал вслух стихи, которые знал на память, так же во время прогулки повторял французские глаголы. Все это помогало ему не думать о казни. Смуглый, крепко сбитый, с курчавой бородой и быстрыми глазами, Бруно прогуливался по двору, поглядывая издали на цепочку уголовников, которая тянулась вдоль тюремной стены. Их тоже вывели гулять, и двое конвойных строго следили за тем, чтобы заключенные не общались между собой.

Пелуццо жалел этих несчастных: все они были закованы в тяжелые железные кандалы и каждого ждала либо виселица, либо каторжная работа на далеких болотистых островах. Думая о них, Бруно забывал, что и его ждет та же участь. Он просто не мог поверить, что перестанет дышать, двигаться, думать. "Вероятно, я еще слишком молод для того, чтобы всерьез поверить в смерть". Он загляделся на крутое облачко, повисшее как раз над тюремным двором. Вдруг кто-то так больно наступил ему на ногу, что он вскрикнул:

- Porco Madonna!

Перед ним, пристально глядя на него, стоял заключенный в полосатой одежде каторжника. Обеими руками он поддерживал свои кандалы. Бруно увидел тонкое, изможденное лицо, добрый взгляд.

- Ты Бруно Пелуццо? - быстрым шепотом спросил уголовник на сицилийском наречии.

- Да, - кивнул тот, удивленный.

- Твои друзья знают о пятнадцатом. Твои друзья велели сказать, чтоб ты надеялся, - так же быстро проговорил заключенный. Он нагнулся, делая вид, что подбирает кандалы. - Твои друзья...

- Эй, что там? Монти, ты чего там застрял? - раздался окрик конвойного. Он уже бежал к ним. - Разговаривать воспрещается. Ты что, в карцер захотел, проклятый осел? - Он грубо толкнул уголовного.

Монти на прощание сделал рукой выразительный жест, означающий что-то вроде "не робей!". По крайней мере, Бруно понял именно так. Восторг, смятение, надежда, радость вспыхнули в нем, забушевали. "Друзья" - это, конечно, Гарибальди. Гарибальди помнит о своем друге, он следит за Бруно и его судьбой, он не даст ему погибнуть! Но как придет спасение? Когда? Что еще хотел сказать ему заключенный, по имени Монти?

Давно окончилась прогулка, за оконной решеткой было уже совсем темно, а Пелуццо все ходил и ходил по своей узкой, как гроб, одиночке, все сильнее билось в нем беспокойное нетерпение. Поскорее, поскорее бы подоспела помощь! Да, но что думает предпринять генерал? Организовать его побег из тюрьмы? Но он, наверное, не знает, как крепки здесь запоры, сколько здесь стражи. А решетки... Пелуццо подошел к крохотному оконцу камеры, потряс толстую решетку. Напрасно - решетка не поддавалась. Ах, знал бы друг Джузеппе, сколько раз Бруно обдумывал все возможности побега, сколько раз убеждался, что убежать из тюрьмы Сан-Микеле не удастся! А вдруг у Гарибальди на уме другое?

Подошла ночь. Узник продолжал метаться по камере. Скорее, скорее бы утро, скорее бы день! Заключенных снова выведут на прогулку, тогда, быть может, удастся перекинуться словом с Монти. Бруно мысленно уже видел его доброе лицо, слышал его шепот: "Твои друзья велели сказать, чтоб ты надеялся".

20. ХУДОЖНИК В КАМЕРЕ

Наступило утро. Пелуццо насильно заставлял себя заниматься гимнастикой - обычными приседаниями и сгибаниями. Скорей, скорей бы шло время!

Наконец, совершенно измучившись, он услышал в коридоре шаги, звон ключей. Час прогулки! Стараясь казаться спокойно-небрежным, Бруно вышел во двор, окинул быстрым взглядом цепочку заключенных. Сердце у него упало: Монти не было.

Бруно медленно перевел дыхание. Что с ним? Заметили что-то и заперли в карцер? Или заболел? А может, отправили в ссылку? А может... может, казнили?! Пелуццо не приходило в голову, что Монти могли освободить, - это было невозможно. Из тюрьмы Сан-Микеле для заключенных было только две дороги - в ссылку или на эшафот.

Бруно улучил мгновение, когда конвойный отвернулся, и подскочил к одному из уголовных.

- Где Монти? Почему его нет сегодня?

Тот усмехнулся.

- Монти теперь важный - не подступись. Его пишет художник.

- Что? Художник? - бесконечно удивился Пелуццо. - Зачем?

Заключенный хотел было ответить, но конвойный вновь повернулся, и уголовник поспешил примкнуть к своим.

Пока Бруно ломал себе голову, зачем понадобилось какому-то художнику писать Монти и как он этого добился, в общей камере уголовников сидел за своим мольбертом Василий Петрович Верещагин. Ему удалось сравнительно легко добиться от коменданта тюрьмы разрешения писать "смертника" из уголовных. Правда, он должен был подробно рассказать "синьору команданте", высохшему и болезненному человеку, весь замысел своей картины и пообещать, что непременно напишет портрет самого коменданта, его супруги и детей. Когда Верещагин сказал, что хотел бы взять моделью для центральной фигуры в картине уголовника Марко Монти, приговоренного к смертной казни, о котором он прочитал в газетной хронике, комендант заметил:

- Есть у нас такие злодеи, к которым я не рискнул бы пустить вас в клетку, синьор художник, но этот Монти совсем безобидный малый. И лицо, как у Христа.

- Тогда почему же он смертник? - спросил Верещагин. - Его бы надо отпустить с миром.

Комендант пожал плечами.

- У его святейшества другие принципы, - сказал он осторожно. - К тому же с этим народом никогда и ни в чем нельзя быть совершенно уверенным.

Комендант сам ввел Василия Петровича в большую, сравнительно светлую камеру уголовников, где у самой двери сражались в кости два заросших до глаз вора в полосатых тюремных куртках и штанах. Чуть поодаль сидел прямо на каменном полу человек в такой же полосатой одежде, с кротким и задумчивым лицом и добрыми глазами.

- Вот, Монти, синьор иностранец, художник, хочет тебя нарисовать, обратился к нему комендант. - Ты сиди смирно, а то знаешь что тебе будет! - Тут комендант выдвинул вперед нижнюю челюсть. - А вы, синьор художник, можете ему приказывать, как сидеть и куда поворачиваться, если вам это понадобится. Всякие другие разговоры у нас строжайше запрещены. Я прошу вас, синьор, как иностранца, помнить об этом и уважать наши порядки.