Верещагин молча поклонился. Все внимание его было устремлено на Марко Монти. Удивительное лицо! До чего хочется сейчас же взяться за карандаш, перенести на полотно эти глаза! Впалые щеки, тон кожи... Но тут мгновенно память Верещагина вызвала лицо "Ангела-Воителя" - требовательное, повелительное. Ее поручение - вот о чем надо думать прежде всего.
Между тем комендант распорядился надеть узнику кандалы потяжелее, "на всякий случай", потом шепнул что-то дежурному тюремщику, и тот уселся в дверях камеры.
- А теперь, синьор художник, желаю удачи. - И комендант, выпрямив сухой торс, удалился.
И вот Верещагин за работой. Марко Монти сидит точно каменный. Только изредка глубокий вздох приподымает его грудь, и тогда видно, что это все-таки живой человек.
В окно камеры прокрадывается солнце, взбирается на щербатую плитняковую стену. Карандаш художника схватил уже овал лица узника, его твердый рот и подбирается теперь к глазам и носу. Течет время. Тюремщик, который вначале с любопытством следил за каждым штрихом, соскучился и несколько раз громко зевнул. Пожилой, грузный человек в мешковатом мундире. Наверное, добрый семьянин, заботливый отец... Но тут Верещагин увидел, что тюремщика сморил сон. Смятым большим узлом осел он на своем стуле. Верещагин очутился подле Марко.
- Спрячь это, - шепнул он, всовывая в руку Монти подпилок, - придет твоя Франческа, все объяснит.
Глаза Марко мгновенно ожили. Миг - и подпилок исчез в складках полосатой куртки. Больше ни звука. Тюремщик, приоткрывший глаза, увидел все ту же картину: художника, сосредоточенно что-то штрихующего на полотне, и арестанта, похожего на изваяние.
В первое же свидание Франческа шепнула мужу:
- Доверяй художнику, как мне. Он сказал, что тебя спасут, но и ты должен кое-что сделать.
- Что?
Франческа опасливо покосилась на стражу:
- Тебе скажут. Скоро...
Сеансы в тюрьме продолжались. Однажды Верещагин попросил коменданта, чтобы ему разрешили присутствовать при свидании Монти с женой и детьми.
- От вас, синьор команданте, зависит судьба всей моей картины, ее успех, - сказал Верещагин.
Коменданту это польстило. Сам он показался себе меценатом, чуть ли не музой искусства. К художнику он был уже расположен: Верещагин показал ему наброски, сделанные с его жены и детей. Он благосклонно дал художнику разрешение писать "Семью заключенного". Это была и в самом деле трогательная картина: красавица Франческа с убитым видом смотрела на мужа, в то время как малютка на ее руках тянулся к кандалам отца, а старший мальчик, Уго, прижимался к стене, откинув гордое и непримиримое лицо.
- Ты сказал тому? - шепнула мужу Франческа.
Марко еле заметно кивнул.
21. СВИДАНИЕ НЕВЕСТЫ С ЖЕНИХОМ
- Вот я и готова.
Александр Есипов увидел широченную шелковую юбку небесно-голубого цвета, черный бархатный лиф с нежным гипюром у рук и шеи и такую же голубую ленту в золотых волосах. Ослепительная кожа, лучистые глаза...
- Принарядилась для такого свидания, - усмехнулась Александра Николаевна, поймав взгляд своего тезки.
Она старалась говорить шутливо, но Александр видел, что вся она в необычайном напряжении.
В дверях показался Валерий Иванович - великолепный, пышноволосый, с выхоленной бородкой.
- На прогулку? - Он благосклонно кивнул Александру. - Что ж, неплохая идея: сейчас на Корсо весь бомонд. - Он одобрительно оглядел жену. - Вот такую я и напишу тебя, Александрин. В этом самом платье, оно идет тебе удивительно. И левретку Молли напишу, и кошку Лотту - ты будешь ей коготки подстригать. Получится такая картинка - пальчики оближешь! - И он, улыбаясь, послал жене воздушный поцелуй.
"Ангел-Воитель" жестоко покраснела. Даже перед этим мальчиком, влюбленным в нее, она стеснялась легковесности своего мужа. И как далека была та "прогулка", на которую она и Александр собирались, и от Корсо и от римского бомонда!
Накинув просторный светлый бурнус, она завязала ленты белой шляпы, почти совершенно затеняющей лицо, и вместе с Александром вышла на залитую утренним солнцем уличку. Александр кликнул экипаж - старую коляску, почти потерявшую цвет от солнца, с веселым римским возницей-веттурино, который с ласковой фамильярностью помог своим седокам взобраться на продавленные подушки сиденья.
И вот они уже едут по извилистым, узким улицам, по неожиданным крохотным площадям, наполненным черной густой тенью. К величественным дворцам то и дело лепятся самые жалкие лачуги, тротуаров почти нет, люди идут прямо по мостовой, лавируя среди повозок и экипажей. Уличные продавцы мяса, рыбы и колбас громко выкликают свой товар. Траттории зазывают посетителей названиями вин: фраскати, кьянти, чинцано. Лотерейные конторы вывешивают номера выигрышей и лотерейные билеты. Продавцы жареных каштанов жарят на жаровнях свой товар и гонят веником дым на всех прохожих, сапожник посреди улицы тачает сапоги, над дверью портного привешено ведро, в котором торчит кактус, похожий на диковинное доисторическое животное. По всем направлениям двигаются тележки, запряженные ослами. У домов на скамейках дремлют старики и старухи, сидят женщины с вязаньем или шитьем, а дети, полуголые, грязные и веселые, снуют под ногами у людей и лошадей.
Над улицами реют самые пронзительные кислые, пряные, острые запахи. Террасы нагромождаются друг на друга, всюду лестницы, балкончики, фонтаны, подъемы и спуски, в луче солнца вдруг проблеснет, как драгоценность, мраморный фриз, или статуя, или густо-зеленая пальма. Улицы то и дело круто поворачивают. Веттурино, который, кажется, знает здесь каждого, шутливо тыкает своим кнутовищем то в одного, то в другого прохожего, обменивается приветствиями и покрикивает на зазевавшихся.
Но вот они выехали из лабиринта запутанных уличек на набережную Тибра. Здесь просторнее и пустыннее. Река медленно катит свои желтые воды. На противоположном берегу растет густой кустарник, и скалистые склоны подчеркивают извилистой, резкой линией голубые холмы на горизонте, развалины каких-то портиков, розоватую волнистую долину. Мимо экипажа мелькают монастыри с глухими окнами, пустынные, как будто нежилые, дворцы, голые стены семинарий.
Александра Николаевна и ее тезка с той минуты, как выехали из дому, не обменялись и десятью словами. Есипов видел чистый, суровый профиль своей соседки и не смел заговаривать: понимал, что "Ангел-Воитель" взволнована и совершенно поглощена предстоящим. Потихоньку он дотрагивался до внутреннего кармана сюртука, где ощутимой тяжестью лежит заряженный пистолет. Дай-то бог, чтоб не пришлось пустить его в дело!
Вдруг он почувствовал, как Александра Николаевна вздрогнула. Ага, вот она, стена, - высоченная, из дикого, словно выжженного солнцем камня!
- Остановитесь у ворот, - сказала "Ангел-Воитель" веттурино.
Тот повернулся на козлах, уставился на нее удивленным взглядом.
- Вы сюда, синьора? Зачем вам в это проклятое богом место?
- Нужно, - коротко отвечала "Ангел-Воитель".
- Ага, понимаю: синьора - благотворительница, - кивнул с удовлетворенным видом веттурино. - Да поможет вам святая Мадонна за то, что вы не забываете несчастных, которые здесь погребены!
Александр дернул веревку, висящую у железных ворот. Где-то далеко внутри раздался звон колокола. В воротах приоткрылся глазок. Александра Николаевна проворно сунула карточку с заранее заготовленной запиской:
- Синьору команданте.
Прошло несколько минут. Солнце пекло не по-весеннему, но и Александру и "Ангелу-Воителю" было холодно. Вот загремел тяжелый засов, чуть приотворилась одна створка.
- Войдите, - сказал невидимый страж.
Один двор, потом другой, потом третий. Камень под ногами, камень кругом, каменные своды над самой головой. Ни травки, ни кустика. Древняя башня-крепость, темные сырые казематы, бесконечные переходы и лестницы, слепые, давно не мытые окна, забранные решетками. Тлен, затхлость, мокрицы, разбегающиеся из-под ног.