По смерти достославного князя Хольга, умершего, как известно, от укуса змеи, русский престол занял князь Ингвар, который уже был далеко не мальчик, и трудно сказать, отчего он мирился с затянувшимся регентством достославного своего дяди. Знаменит князь Ингвар остался тем, что во время одного из двух походов на Константинополь потерял весь флот, сожженный византийскими кораблями-дромонами посредством «греческого огня», то есть смеси нефти, смолы и серы, которая подавалась через своеобразные огнеметы, тем, что впервые сразился с кочевниками-печенегами, внезапно насевшими на наши южные рубежи, да еще ненасытной своей утробой: как опять же известно, князь был убит в землях древлян при попытке взять с этого племени повторную за тот год, неправедную дань. Древляне сами были не рады такому кровавому повороту, и вождь их Мал отправил в Киев два посольства к вдове убиенного князя Хельге – если угодно, Ольге – просить руки, но княгиня одно посольство заживо сожгла, другое заживо закопала и двинулась походом на столицу древлянской земли – город Искоростень. Это был первый поход малолетнего Святослава, Игорева наследника, будущей грозы всех окрестных народов, неутомимого забияки; он тогда был только-только подстрижен – кажется, мальчиков на Руси впервые подстригали в трехлетнем возрасте, в семь лет передавали на руки воспитателям из мужчин и начинали обучать грамоте, в двенадцать отправляли на войну, а по семнадцатому году наступало совершеннолетие, как только русь обложила город, Святослав, собственно, не так давно оторванный от груди, метнул копье меж ушей коня, которое у ног коня и упало – это был знак, сражение началось. Кончилось оно тем, что воевода Свенельд, который командовал хельгиными войсками, дотла сжег город Искоростень, перерезал всех его жителей и с огромной добычей вернулся в Киев.
Во время регентства княгини Хельги совершилось знаменитое ее посольство в Царьград, где она и крестилась в Христову веру. По возвращении в Киев княгиня стала склонять юного Святослава к принятию христианства, но он ни в какую не соглашался, отговариваясь тем, что над ним дружина смеяться будет; да и как же было, действительно, не смеяться удалому русскому воину, если основополагающим постулатом заморской веры считалась любовь к врагу… Князь Святослав тогда, по всей вероятности, уже вынашивал планы захватнических походов, и как только старушка-мать передала ему бразды правления государством, что-то лет за пять до своей кончины, он начал беспрерывную войну против соседей на западе и востоке. Впрочем, его походы были непопулярны среди народа, который главным образом доселе оборонялся, и князя в Киевских землях не полюбили.
Святослав Игоревич, истинный рыцарь своего времени, простецкий и задушевный в общении человек, можно сказать, демократ природного толка, был крепышом небольшого роста с блекло-голубыми глазами; он брил голову, по воинскому обычаю той поры, оставляя на темени оселедец, то есть длинную прядь волос, и носил в левом ухе золотую серьгу с рубином. Как и всякий завоеватель своей эпохи, он был до того жесток, что, взяв приступом Филиппополь – нынешний город Пловдив, пересажал на колья всех его жителей, но с другой стороны, во время морских походов греб наравне с дружинниками, всегда загодя предупреждал противника о вторжении, и ему принадлежит знаменитый клич «Мертвые срама не имут!», которым наше воинство руководствовалось даже и в Великую Отечественную войну. Видимо, русская жизнь при нем была до такой степени романтична, что византийский посол патрикий Калокир, отправленный науськать князя против Болгарии, был совершенно очарован нашим способом бытия и, по сути дела, попросил политического убежища.
За девять лет беспрерывных войн князю Святославу Игоревичу удалось сколотить империю, протянувшуюся от варяжских земель до нижнего течения Волги и предгорий Балканского полуострова. Он присоединил к Руси земли вятичей, покорил ясов и касогов, разгромил Булгарское царство, окончательно сокрушил Хазарский каганат, стерев с лица земли столицу его Итиль, захватил Таманский полуостров, где учредил Тмутараканскую колонию-княжество, вторгся в пределы балканской Болгарии и наголову разгромил войско царя Петра, которого хватил паралич при известии о разгроме, неоднократно побивал армию самого басилевса Иоанна Цимисхия и заставил его платить значительную дань, но в конце концов не выдержал натиска византийцев и с достоинством отступил. На пути в родной Киев, у больших днепровских порогов, во время стоянки на острове Хортица, Святослава Игоревича с малочисленной его ратью настиг печенежский хан Куря, который скрытно вел свою орду берегом Борисфена.
По смерти Святослава Игоревича стряслась на Руси первая междоусобица государственного масштаба, поскольку его сыновья не смогли поделить родительское наследство, то есть империю, то есть власть. Сначала киевский престол занял Ярополк Святославович, а два года спустя его брат Владимир, сын убиенного князя от рабыни Малуши, призвал варягов, частью силой, а частью обманом захватил Киев и сделался государем всея Руси
Будущий Владимир Святой, прямо скажем, начинал худо: по его приказу был убит брат Ярополк, которого непосредственно в великокняжеских покоях кончили ударом по голове, над женою брата он самым жестоким образом надругался, беспощадно подавил несколько племенных бунтов, а досуг свой проводил в беспросветном пьянстве, либо среди наложниц, каковых держал в числе, несоизмеримом с нормальными возможностями мужчины. Однако чем взрослее становился Владимир Святославович, тем больше его увлекали государственные дела. Он основал пограничную службу, укрепил наши юго-восточные рубежи, выстроив целую линию крепостей, бивал печенегов, ходил походом против булгар, но самое главное, – объединил все восточно-славянские племена, так что именно при нем сложилось единое русское государство. И хотя долго еще вятичи, кривичи, радимичи и словене называли себя вятичами, кривичами, радимичами и словенами, а никак не русью, хотя киевский князь оставался для них скорее завоевателем и стяжателем, нежели радетелем и главой, это уже было, как ни верти, единое русское государство.
Чего действительно мудрено было ожидать от женолюба и неутомимого пьяницы, так это двух религиозных реформ, которые последовали одна за другой с промежутком в каких-нибудь девять лет. Сначала Владимир Святославович преобразовал народную языческую религию, вызревшую еще тогда в сознании человечества, когда все арии говорили на предельно родственных языках; князь подсократил многочисленный языческий пантеон, упразднил упырей с берегинями, особенно почитаемых на Руси, и выстроил богов в следующей иерархии: Перун, Стрибог, Дажбог, Макошь, Семаргл, Хоре; напротив своего терема Владимир Святославович учинил капище – это от древнеславянского слова «капь», что значит «изобра-. жение» – то есть нечто вроде храма под открытым небом, где установил шесть истуканов шести богов, которым и ходил поклоняться Киев. Однако по прошествии весьма короткого времени князь вдруг надумал обратить своих подданных в христианство: то ли он решил во что бы то ни стало жениться на греческой принцессе Елене, которую ни за что не отпустили бы в языческую страну, и таким образом породниться с византийскими басилевсами, то ли искал политического сближения с Константинополем, то ли ему понадобилось внедрить благолепное вероисповедание, во всем цивилизованном мире способствовавшее упрочению монархического устройства, то ли его привлекало положение избранника божия, но около 988 года князь Владимир Святославович осадил город Корсунь, крымскую колонию Византии, и послал к басилевсу гонцов с таким воинственным заявлением, либо басилевс отдает за него принцессу Елену, чего ради он и христианство готов принять со всем своим русским племенем, либо он сотрет Корсунь с лица земли. Константинополь предпочел первое, и Владимир Святославович получил гречанку, а Русь – Христа. По возвращении в Киев князь расформировал свой языческий пантеон, а дубовую Перунову капь, голова которой была отделана кованым серебром, повелел сбросить в Днепр, отхлестав плетьми. Ближе к концу своего правления Владимир Святославович искренне проникся христианскими идеалами, и даже до такой степени, что отказывался казнить разбойников и убийц, говоря при этом – «Боюсь греха». Это превращение наводит еще и на ту догадку, что русский человек искони хладнокровно расставался с укоренившимися богами и принимал новоявленных не только безропотно, а пожалуй, и со всем пылом своей души.