Более восемнадцати лет не ступала здесь его нога - посетив брата во время болезни, он побывал только на первом этаже. Старый слуга, словно отгадав душевное состояние графа, вдруг обернулся и, посветив вокруг фонарем, спросил:
- Вы хорошо видите, ясновельможный пан?
- Вижу. Только иди быстрее.
Костя Булий поспешил вперед и вскоре остановился на верху лестницы.
Отсюда в обе стороны вел широкий коридор, а прямо напротив находилась великолепная дверь. Здесь Костя не стал доставать ключа, он только нажал на дверную ручку, и дверь распахнулась настежь.
Граф вздрогнул и попятился.
Он знал, что дверь ведет в красную комнату, о которой с детских лет не мог вспомнить без дрожи. Красная комната сразу напомнила ему о безумном отце, о том, как, худой, изнуренный страданием и неподвижный, как мумия, сидел он здесь в своем кресле с подлокотниками и глухим, замогильным, словно идущим из-под земли голосом беспрерывно восклицал: «Не позволю! Протестую!»
Когда отец бывал в таком состоянии, граф посещал его ребенком очень редко и только в особо торжественных случаях. Покойная мать боялась внезапных приливов ярости мужа, когда тот, как мы знаем, выхватывал кривую саблю и, точно одержимый, рубил дубовый стол, мстя таким образом Потоцкому, Понинскому и Браницкому за их измену…
Костя Булий, видно, заметил, что граф взволнован, ибо временами поглядывал на него исподлобья с насмешливой полуулыбкой на губах.
- Мы пришли, ясновельможный пан,- торжественно произнес он наконец и, пройдя через просторную прихожую, обставленную по стенам кожаными скамьями, в которой мы уже побывали вместе с Катилиной, распахнул дверь в красный портретный зал.
- Я сейчас зажгу свечи, ясновельможный пан,- сказал ключник и поставил фонарь на пол, а сам подошел к знакомому нам бюро красного дерева, зажег в обоих двусвечных канделябрах восковые свечи и поставил их на большом дубовом столе посреди зала.
Свечи слабо освещали помещение. Дальние ряды семейных портретов едва различались, а стоявшие по углам военные доспехи и оружие приобретали в полумраке чудовищные, фантастические очертания.
Граф чувствовал, что сердце у него бешено бьется, а по телу время от времени пробегают холодные мурашки. В полночный час он находился в покинутом зале своих предков в обществе человека, каждое движение которого и каждый взгляд действовали на него ошеломляюще.
С той минуты, как они вступили в красную комнату, Костя Булий казался еще более суровым и торжественным, чем прежде. Лицо его приобрело удивительное, не поддающееся описанию выражение. Он вдруг встал на месте как вкопанный и, скрестив руки на груди, неподвижно вглядывался в один из углов зала.
Граф обвел глазами увешанные портретами стены и, несмотря на тайный страх, который пронизывал его, вдруг приосанился, и его смущенное лицо даже прояснилось счастливой улыбкой.
Вид стольких покрытых славой предков, видимо, исполнил его бодростью и отвагой; сразу позабыв о своих опасениях, он схватил один из канделябров и, быстро подойдя к стене, стал блестящими глазами вглядываться в фигуры и лица своих благородных пращуров.
Костя Булий продолжал молча стоять на месте; лишь спустя несколько минут он оглянулся на своего спутника и с каким-то особенным выражением начал следить за каждым его шагом. Граф быстро переходил от портрета к портрету. Он уже миновал целую вереницу магнатов в кармазиновых жупанах, воевод, каштелянов, старост и вдруг остановился перед портретом отца.
На портрете отец не был еще тем седовласым старцем с длинной, седой и неряшливой бородой, с тоскливым бессмысленным взглядом и побледневшим, болезненным лицом, каким граф его запомнил с детских лет. Постигшие родину несчастья не только помутили его разум, но одновременно подсекли и его физические силы.
Художник изобразил его в полном расцвете сил, с гордым челом, с живыми сверкающими глазами. Это был могущественный магнат, сторонник Барской конфедерации, еще не отчаявшийся спасти родину, не сломленный жестоким разочарованием и сомнениями. Граф несколько минут вглядывался в благородные значительные черты отца, и грудь его вздымалась все более бурно.