И шипят, когда ладонь, намеренно задевшую шею, обдаёт холодной водой.
Яра белая.
Яра холодная.
Яра неживая.
Поцелуй тянулся долго, терпко, но его становилось мало. Хотелось ещё. Чаще вздрагивать от её неожиданно смелых прикосновений к спине и бёдрам. Слизывать соль кожи, проводить линии от щеки до ключицы — и слушать, как дыхание Яры становится тяжёлым, шумным, лесным; как обрывается в горле стон — короткий, звонкий, за стиснутыми зубами; как руки то отталкивают, то сильнее притягивают к себе. Так близко, что каждый изгиб её тела горит на мне.
Смелея, опускаться ниже. Ждать, пока от лёгких прикосновений к спине — сверху, от шеи, вниз, впитывая пальцами каждую родинку и прочерчивая каждый изгиб, а потом обратно, мучительно медленно и осторожно — она выгнется навстречу, и щекотать ямку между ключиц кончиком языка.
Злиться, натыкаясь на край рубашки, чуть сползшей вниз и едва, почти невинно приоткрывающей грудь. Слишком невинно. Слишком мало.
Желать большего.
Останавливаться на зыбкой границе края рубашки. Стоит слегка потянуть его вниз…
Замирать, чтобы вдохнуть глубоко и не дать сорваться.
А потом снова ловить губы губами.
Снова лишать и лишаться воздуха.
Яра не поднимает взгляд, пока я пытаюсь зацепить тонкие ломкие стебли за её пряди.
Падает первый цветок. Я порвал стебелёк на две части.
Солнца во мне разгораются до болезненного жжения. Я не могу вдохнуть: грудь скована железом. Каменные пальцы не слушаются. Мысль о том, что я опоздаю, пробивает голову кузнецким молотом. Мне больно. Мне страшно. Я тороплюсь. Я должен успеть.
Падает второй цветок. Смятые белые лепестки летят в траву, тут же теряются и тают.
Яра накрывает своей ладонью мою, нарушая очередной запрет. И я наконец дышу. Холодная майская ночь расправляется внутри меня, заполняет студёной водой. Боль не проходит. Она меняет форму, выпускает шипы, впивается изнутри. Застывает.
Пальцы Яры исчезают с запястья, оставив четыре полосы невесомой нежности. Ледяные шипы внутри меня не растворяются в ней. Они остаются неподвижными, продолжают причинять боль, когда я негнущимися пальцами вплетаю в волосы звёздочки. Близко к шее, чтобы о них знала только она, только Яра. Получается.
Прежде чем она уходит, я успеваю заметить лёгкую улыбку на бледных губах.
Стоило мне отпрянуть, Яра тут же отвернулась. Меня всё ещё тянуло к её краснеющей пятнами шее. Руки кололо от желания повернуть её лицо к себе, сдёрнуть наконец проклятую рубаху и… Я зажмурился и сжал кулаки. Нарушать очередной запрет было нельзя. Иначе накажут. Иначе ей будет плохо. Иначе Змей не примет её, укусит, отравит, утопит.
Иначе ей будет плохо.
Я повторял это вновь и вновь, пока воображение дорисовывало то, что скрывала рубаха, стоило слегка потянуть вниз.
Яра позвала по имени. В тихом голосе звенело недавнее напряжение. Поэтому просьба прозвучала неуместно и странно:
— Будь последним.
Значение её слов я понял после того, как согласился. Она благодарно улыбнулась, наклонилась ко мне, овеяла земляничным ароматом.
— Посмотри, как я умру… Будь тем, кто отпустит меня умирать.
Край белого сарафана скользнул за пределы моего зрения. Перед глазами осталиась тёмная трава и несколько раздавленных звёздочек, похожих на цветы земляники.
С реки веет холодом. Я чувствую собственными ногами, как её ступни погружаются в илистый песок. Песок обволакивает, затекает между пальцев, щекочет пятки.
Всплеск.
Звук движущегося дна.
— Змей ползёт…
— Заберёт. Точно заберёт.
— Ещё бы не забрал. Хоть и дикая, а красивая девка какая.
— Да, вон дуга из воды мелькнула. Приполз.
Когда я поднимаю голову, мир растекается пятнами. Реки не видно. Видно чужие спины. Из них звучат, гудят, шипят голоса — торжество, трепет, предвкушение. Какая радость: Змей заберёт очередную девицу!
Красивая же! Судьба у неё такая.
Ей сами боги послали белые одеяния и каштановую косу. Сами боги отдали нечисти. Сами боги отправили на землю, чтобы вас спасти, не иначе.
Всплеск.
Пахнет илом и затхлой водой.
Я просачиваюсь сквозь разноцветные пятна.
«Будь последним.»
Я первый.
Стою перед толпой и смотрю на тебя в белых одеждах, по пояс в ледяной весенней реке. Смотрю на твои цветущие волосы, на опавший сереборник, плывущий перед тобой вялыми полуживыми розочками.