— Староста упомянул только сборщика. Значит, все были в доле: и Третьяк, и его дружки, и служивые.
— В доле так в доле. — Истимиру не хотелось спорить. К тому же от мертвеца, оказавшегося на солнечном противне, уже разливался приторный душок. — Давай, что ли, достанем горемыку.
Сборщика подати извлекли из могилы. Грязная голова завалилась вбок, словно труп решил прислушаться к тому, как текут соки земли, из которой его только что подняли. Лесьяр, желая сохранить ночной покой, тотчас отвернулся. Сгреб веревку.
Истимир тем временем не сводил встревоженного взгляда с лица сборщика податей. Спутанная борода. Камешки острых скул. Сращенные землей веки. Господи, сращенные землей веки, будто за ними никогда не было глаз! Впрочем, не только это занимало косца.
— А зачем его связывать? — наконец спросил он.
— Не знаю. Чтобы на руках не тащить?
— А кляп тогда для чего? Он же молчаливей рыбы.
— Без понятия. Это же Третьяк. Не бери в голову.
— Староста молвил, что Коростный перекресток — дурное место. Нечистое. Я вот что смекаю. Скотова топь находится в четверти версты отсюда, но тело до нее так и не дотащили. Почему?
Лесьяр захлопал ресницами. Хмель от медовухи давно выветрился. За глазами накапливалась головная боль. А тут еще неугомонный косец пытал его не хуже батьки Людевита на воскресной службе.
— Слушай, давай… давай просто сделаем это, хорошо?
Однако затуманенный взор Истимира по-прежнему разыскивал истину.
— Убивцы испугались Скотовой топи. Или той силы, что там рыщет, — протянул он. — Но веревки и кляп?
Лесьяр, совершенно опустошенный, сел на край могилки. Взял баклагу с медовухой. Приложился.
— Тебе дождь нужен или нет?
Этот простой вопрос отмел все сомнения.
Приятели еще немного отдохнули, потом сложили косоворотки в котомки, оставшись голыми по пояс. Затея с кляпом показалась баловством, и тряпка, врученная старостой, так и не увидела Божий свет. Однако руки и ноги покойника всё же связали — чтобы те по пути не цеплялись за всё подряд. После, захватив петлями щиколотки трупа, они соорудили себе по веревочной лямке на плечи.
Южная чаща встретила их той же влажной, удушливой жарой. Словно кто-то развесил белье в растопленной бане. Воздух заползал в глотки приятелей с неохотой, противясь их жадным ртам. Солнце, мелькавшее за ветвями, покоряло зенит. Впрочем, косца и бондаря то и дело охватывал озноб: каждому их шагу вторило омерзительное постукивание.
Голова покойника считала затылком корни.
— Какие планы на конец седмицы? — Лесьяр с раздражением обнаружил, что едва не шептал. Чертов опойца! Неужели он боялся разговаривать при нём? Он откашлялся, возвращая голосу былую уверенность. — Может, как-нибудь горло промочим?
Истимир подсунул пальцы под веревочную петлю. Ощутил, как на плече лопнул волдырь, оставленный озверевшим светилом.
— Не могу, друг мой бочечный. Любомила к какой-то шарлатанке в Новотроицкую тащит. Хочет, чтобы та картишки нам раскинула.
Упоминание жены косца отдалось в груди Лесьяра далеким и неясным стоном. Будто он изо дня в день глядел на чужое пламя. Впрочем, это не мешало ему изредка подсаживаться на огонек.
— А что наперед знать хотите? Удачу? — спросил он, пряча поглубже змею под названием ревность.
— Если бы. — Истимир хмыкнул, и его пробрал мороз по коже, когда мотавшийся позади покойник издал схожий звук. Словно сборщика податей забавляла вся эта ситуация, вся их болтовня. — Любомила на сносях. Хочет знать пороги и стремнины, уготовленные амурчику.
Нежданная новость показалась Лесьяру ржавым мясницким крюком, вошедшим ему под ребра. Он широко раззявил рот и запнулся. Однако с душевной болью внутри зрело и злорадство. Ну а как же? А вдруг он семечко посадил?
— Ты чего? — Истимир смерил приятеля недоверчивым взглядом.
— Ерунда. Притомился малость.
Вскоре и без того густой воздух наполнился торфяными миазмами. В головах приятелей образовалась легкая дымка, показывающая мир будто через бычий пузырь. Здешняя почва чмокнула, и Истимир, зачерпнув влаги обоими лаптями, в который раз позавидовал сапогам Лесьяра.
Впереди разворачивалась Скотова топь.
Она являла себя неторопливо, с туманной загадкой, словно танцовщица, умирающая от яда. Два из шести путников, пересекавших Коростный перекресток, обязательно разбивались или калечились, когда обезумевшие лошади бросались в Южную чащу, волоча за собой телеги и брички. Топь, простиравшаяся на многие маховые сажени, манила животных. Глотала их вместе с хозяевами, чтобы затем поглубже спрятать в своих смердящих карманах.