Появился в дверях юноша — голова седа, как у старого, с виду чахлый, лицо измождённое, да одежды на нём дорогущие. Две рубахи на нём: зарукавья, подол да грудь золотом вышиты. Прислонился к двери он, заслушался. Тут заметила Руся, куда Елисей глядит, петь перестала, повернулась.
— Что стоишь?
— Песню слушаю. Проявляю к тебе уважение.
— Принеси воды ему, — наказала русая. — Только сделай так, как сказала я и как хозяюшкой было велено.
Вышел Елисей из избы, поздоровался, притащил ведро воды. Поклонился гость, благодарствовал, присосался жадно. Долго пил. Елисей призадумался: уж не помер ли юноша, стоячи. Осушил ведро седой, вытер рот рукавом, опустил глаза.
— Знаю я, что не велено, но ещё бы мне хоть одно ведро.
Вспомнил Елисей, как когда-то пожадничал: не своей воды пожалел. Молча взял ведро пустое и под взгляды неодобрительные Руски ещё одно полное вынес. Выпил юноша, посмотрел на воина.
— За добро твоё благодарствую. Не забуду. Перед Яськой за тебя заступлюсь, — поклонился, ушёл к озеру.
Зашёл Елисей в избу, Руска там опять улыбается.
— Пожалел его?
— Пожалел.
— Так пойдём с тобой снова по воду.
Долго в кузнице трудились Третьяк с Лёхом: серпы да косы ковали. Кормились, купались да снова в кузню, в жар нестерпимый. Как последний гвоздь ушкуйник выковал, так остановил его кузнец. За труды и за помощь выдал кошель с золотом. В нём монеты новые, невиданные. Облачился ушкуйник в свою одежду и броню, вышел из кузницы. Видит он, как по двору коты чёрные, крупные, будто псы, с Яськой бегают. Она их в телегу запрягает да катается. Раскраснелся Третьяк, обезумел вновь, глядя, как коты к ней ласкаются. Гладит она их по головам, а те не мурлычут — порыкивают. Распрягла Яська котов, стоит и смотрит, как они в лес убегают, рукой вслед им машет.
— Точно, ведьма ты! — выхватил ушкуйник саблю.
— На дитя руку поднимешь, как в Костроме поднял? — услышал он голос.
Затрясся Третьяк, осмотрелся медленно. Повернулась и девонька.
— Что смотришь? — серьёзно спросила Яська. — Зарубить меня хочешь?
— Про Кострому ты откуда знаешь?
— Так я много городов знаю.
— Про детей в Костроме откуда знаешь? — прошипел Третьяк.
— Ничего не знаю, а что там?
— Ничего, видать, мне послышалось, — ответил ушкуйник, саблю убирая. — Что за сила нечистая из лесу вышла?
— Ой, не знаю я, — запричитала Яська. — Только очень они хорошенькие. Шёрстка мягкая, сами ласковые.
Не знал Третьяк, что ещё сказать.
— Что, закончили? Отплатил кузнец?
Кивнул ушкуйник.
— Так тогда нам здесь делать нечего. Надо Лёха звать да домой возвращаться.
Кликнули кузнеца, распрощались, взошли на плот да обратно отправились. В избе порядок, стол переставлен, на столе накрыто. Наелись ушкуйники, посидели, отдохнули да потом, за неимением бани, отправили их де́вицы мыться в печь, а сами ушли. На силу Третьяк протиснулся через устье узкое, глядь, а внутри горнило огромное — без труда с молодым разместились. Там в печи соломой застелено, кадка стоит, да два веника. Всё голбешник о них побеспокоился, приготовил.
— Как твой день прошёл? — Третьяк спросил.
— По воду ходили, да дружка их видел. Сам худой, одежда богатая, выпил два ведра воды да ушёл к озеру. У тебя как прошёл?
— Помогал мастеру в кузнице. Сам огромный, сильней ватамана[18] нашего. Видел я на той стороне, где кузница, ещё одну де́вицу. Она Яське годится в матери. Сама статная и красавица, голос строгий, да грудь железная. Вспомнил я рассказы дедовы про поляни́ц[19], да решил, что сказки это. Если и были они, то давно извелись.
— Так считаю я: коли были у нас раньше витязи, то, быть может, всё же остались, а тогда могут быть и поляницы. Ты почём можешь знать, что пропали все?
— Так в походе одном ведьма старая всё грозила, что управы нет на нас. Всё кричала, что извели витязей. Погубили их всех. Всех до единого.
— Смотрю на голбешника, вспоминаю худого да задумываться начинаю, что на свете не только сила нечистая есть, но и чудеса да существа добрые быть могут, нам не ведомые.
— За такие мысли только скомороху сошло бы.
— Ну и пусть.
— Может и есть в твоих словах доля правды, — вздохнул Третьяк. — Видел я, как коты огромные к хозяйке нашей ластились; запрягала она их в телегу да по двору каталась. Распрягла, погладила каждого да в лес обратно отпустила. Чёрные как смоль; я решил сперва, что черти это, да пригляделся — коты.