Председатель похвалил колхозный строй, который стал «родным». Он призвал хорошо провести прополку и усиленно поливать поля, «особенно когда растет стебель». Но в борьбе за высокий урожай председатель посоветовал не обрабатывать землю варварски. После клятв и обещаний, адресованных товарищу Сталину, председатель перешел к непосредственному общению с народом:
— Даете ли крепкое слово, как один, поднять своих сыновей, дочерей, снох, внуков и внучек на борьбу за богатый урожай?
— Даем, даем, — нестройно ответил народ в патефоне.
— Повторяю еще раз: так даете или не даете?
— Да даем, даем…
— Крепко будете стоять за это дело?
— Крепко, очень крепко. По-настоящему будем бороться.
— А подседалом лошади будут болеть? А чихирем, сапом?
— Нет, ни за что не будут. Не допустим!
— А засуха будет?
— Поливать будем. Урожай хороший соберем!
— А если ваши сыновья, ваши дочери не будут работать?
— Ни в коем случае этого не допустим.
— Вы здесь даете мне слово, а вдруг случится не то, что вы обещаете. Что тогда?
— Этого не может быть.
— Колхозники и колхозницы Заупокойной, будете ли вы соревноваться с другими колхозами?
— Уже соревнуемся.
— Я хочу, чтобы подняли руки те, кто хочет быть первым!
Судя по тому, как удовлетворенно крякнул Сеятель, собравшиеся как один подняли руки. После чего председатель пообещал, что при соответствующих обстоятельствах Заупокойной достанется переходящее красное знамя.
Слушая этот бред, я в конце концов не выдержал:
— Антон Павлович, откуда вы достаете подобный идеологический мусор?!
— Вы еще в некотором роде молоды, уважаемый, — снисходительно отреагировал экскурсовод, — и не знаете ни вышеназванной эпохи, ни образа жизни тех людей… Все, что вы слышите, я по крупицам разыскивал в архивах, мемуарах, да мало ли где еще. Это было сложное и героическое время!
— Да не было тогда ничего такого, — я пропустил его шпильку насчет моей сомнительной молодости. Такого никогда не могло быть, над людьми так не издеваются. — Зато тогдашний посылторг пачками рассылал именно такие патефонные агитки по избам-читальням и прочим очагам культуры! Наряду с балалайками, мандолинами и самоучителями к ним! И чертежи постройки деревянного трактора один к двенадцати, кажется. Какие, к черту, архивы!
Антон Павлович изобразил было на лице оскорбленное чувство, но моментально спохватился:
— Мой друг, полагаю, что вы проголодались. В моем распоряжении есть брендовый doshirak. Сейчас я приготовлю кипяток, и мы получим картофельное пюре с привкусом мяса…
— Спасибо, — оборвал я его, — у меня нет нужды с едой. И вообще, я бы хотел побродить один.
— Конечно-конечно, и мне иногда так хочется побыть одному. Я буду ожидать вас в музее, там же вы сможете и переночевать, — и он указал в сторону лапниковских хором с загадочным «БЕ».
— И все-таки это была великая эпоха перелома, чтобы вы там ни говорили! Великая! — вдруг донеслось мне в спину. Спорить было бесполезно — для него голодные двадцатые-тридцатые были событием мирового масштаба, для меня — злой сказкой. И, в конце концов, всё это было так далеко, что уже никогда не существовало.
Я направился к дому своего детства, хотя знал, что никакого дома нет. В некоторых дворах у калиток стояли пугала с разноцветными лицами, безжизненно висели тряпки, изображавшие сохнущее белье, иногда на фасаде мелькал выцветший красный флажок — в Антоне Павловиче буйно расцвел талант акциониста. «Маньяк славного советского прошлого», — подумал я и вздохнул.
Эта же улица вела и на деревенское кладбище. Несмотря на то, что там никогда не случалось никаких происшествий, в детстве я избегал его. И прятался на задворках, когда мимо дома проносили гроб, и не любил детских страшилок с инфернальным содержанием. Вроде стишков, которые нужно было произносить загробным голосом: «Все куры спят, все утки спят, только ты не спишь, руку варишь! Все куры спят, все гуси спят…»
— А я не боюсь кладбищ! — обязательно кричал какой-нибудь смельчак в конце жуткого ритуала. Однажды шкодливого пацана с моей улицы мальчишки в наказание забросали кладбищенской грязью, и потом долго народ шарахался от него, как от чумного, даже взрослые. Еще бабки рассказывали, что если перекинуть старую доску с одной могилы на другую и перейти по ней, то потом нельзя оглядываться. Якобы сзади можно было увидеть самого себя, и этот «сам ты» тоже собирается перейти по доске и утащить тебя под землю.